Евгений Войскунский - Кронштадт
Никто ему не отвечает. Ну да, шестнадцатое, день без конца, четвертый десяток снарядов (это Непряхин про себя считает), а если все четыре башни взять, то уже за сотню перевалило… В один-то день… Что же там делается, на Южном берегу?..
— Почти сутки не куримши, — вздыхает Погожев.
— Отставить травлю! — морщится Непряхин. Сама мысль о курении нестерпима для командира снарядного погреба.
Глухой гром очередного залпа.
— Подавать боезапас беспрерывно!
Текут лотки со снарядами. Взвывают моторы. Уходят наверх и возвращаются пустыми зарядники. Сорок два (отсчитывает Непряхин).
Вдруг — из динамика вырывается громкий взволнованный голос:
— Маратовцы! Говорит военком корабля. Ленинград в опасности! Мы накрыли огнем танковую колонну противника в Стрельне! Мы должны ее разгромить…
Залп!.. Залп!..
Вот теперь понятно… Спасибо комиссару… Стрельна! Это же надо — Стрельна…
Не видит Непряхин из артпогреба огненный смерч, охвативший Приморское шоссе близ завода «Пишмаш». Не видит, как вздыбливается земля, как мощная сила взрывов рвет на куски и расшвыривает немецкие танки.
— Красиво горят танки! — опять голос комиссара. — Молодцы, комендоры! А ну, дайте ураганного огоньку!
От ураганного огня сотрясается корпус линкора.
— Старшина, — кричит Погожев между делом, — вы с Ленинграда, да? Сколько километров от Стрельны до Питера?
— Двадцать минут на электричке, — отрывисто бросает Непряхин. — Эй, на кокоре! Живее, Долинин, накатывай!
Пятьдесят семь (считает он). Снаряды счет любят…
Тут новые звуки доносятся в погреб.
— Слышь, старшина? — насторожился Коротков. — Зенитки заработали.
Можно себе представить, как взъярилось немецкое командование, видя, что гибнет ударная танковая колонна. На линкор «Марат» брошена авиация. Рвутся «юнкерсы» сквозь заградительный огонь корабельных зениток…
Обвальный грохот попадания. В погребе гаснет свет.
— Стоять по местам! — гаркнул в темноту Непряхин. — Включаю аварийное…
Вспыхивает тусклый свет от аккумулятора, предусмотренного для таких вот случаев. Непряхин обводит быстрым взглядом встревоженные лица гавриков:
— Все живы? Продолжать подачу…
— Кокор не идет в электрическую, — хрипит подкатчик Долинин.
— Зарядник не идет, — докладывает Коротков.
А из динамика — голос командира башни:
— Как в погребе?
— Механизмы не идут в электрическую! — кричит Непряхин в переговорную трубу.
— Перейти на ручную подачу!
— Есть перейти на ручную…
Яростно стучат наверху зенитки. А тут, в погребе, непряхинские гаврики, обливаясь потом, гонят вручную тяжелые механизмы подачи. Опустили кокор, закатили снаряд. А снарядик — будь здоров, четыреста семьдесят один килограмм «живого веса»… Прорвался снова в трансляцию голос комиссара:
— Маратовцы! Не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! Стреляйте!
Непряхин бешено крутит рукоятку платформы.
— С ходу в Питер захотел? — бормочет сквозь стиснутые зубы. — Н-на, получай!..
Можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему.
Залп! В клубах огня и черного дыма взлетают на воздух танки на Приморском шоссе.
— Я т-те покажу Стрельну… сволочь… — выдыхает Непряхин, перегружая вдвоем с Погожевым очередной снаряд. Они сбросили робы и тельники. Вздулись мускулы на руках. Лица заливает горячий пот.
Грохот взрыва — вторая бомба попала в линкор. Башня содрогнулась. Непряхина отбросило взрывной волной. В погребе гарь, дым. Поднимаясь, Непряхин видит: с раструба вентиляции сорвалась крышка, и оттуда сыплются искры… острые язычки огня… Тут раздумывать некогда, тут кидайся! Непряхин спиной закрывает вентиляционный раструб, одновременно пытаясь, занеся руки назад, нащупать крышку. Коротков подоспел, вдвоем они ставят крышку на место.
— Непряхин! — голос командира башни. — Что у вас?
Непряхин шагнул к переговорной трубе, отвечает, бурно дыша:
— Где-то пожар… Из вентиляции искры…
— Аварийная команда тушит пожар. Вентиляцию задраить! Продолжать подачу боезапаса!
А снаряды перекосились на стеллажах, тут и там стали «на попа́» — прокладки, как видно, повылетали. Непряхин, схватив ломик, отковыривает снаряд. Кричит — нет, рычит:
— Под второй ряд опускай кокор!
Долинин что было сил крутит рукоятку, подает кокор. Пошел снаряд по лоткам…
— Я т-те покажу Ленинград… — орудует Непряхин ломом. Ползут вверх зарядники, движимые руками со вздувшимися в нечеловеческом усилии мышцами.
Залп…
Израненный «Марат», отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая бить по Приморскому шоссе, снимается с якоря.
А в Стрельне, близ завода «Пишмаш», низко стелется огромное черное облако. Пламя долизывает уродливые сплетения металла. Уцелевшие танки уползают в лес.
И вот наконец:
— Дробь! — Голос командира башни. — Орудия и приборы на ноль! Осмотреться в боевом, в перегрузочном, в погребе! Раненых отправить в лазарет! Линкор идет в Кронштадт.
Непряхин как стоял у стеллажа, так и опустился на палубу.
Ноги сразу отказались служить.
— У вас ожог на спине, старшина, — говорит ему Погожев. — В лазарет надо. Давай помогу.
Непряхин глядит на Погожева, на измученном его лице появляется улыбка, и он говорит чуть слышно:
— В Кронштадт идем… Слыхали, гаврики? В Краков…
Лазарет «Марата» забит ранеными. Один из фельдшеров, занятый перевязкой, мельком взглянул на Непряхина, бросил:
— Ходячий? В старшинскую кают-компанию!
Пошел Непряхин коридорами, вверх-вниз по трапам, запах погашенных пожаров бил в ноздри. От этого кислого дымного духа корабельные коридоры казались чужими. У знакомого артэлектрика из четвертой башни, шедшего навстречу с забинтованной рукой на весу, узнал Непряхин: большая кают-компания разрушена взрывом бомбы, поэтому «филиал лазарета» пришлось развернуть в старшинской, там всех легкораненых обрабатывают.
А спину Непряхину жгло все жарче. Боль, совсем незаметная в первые минуты, теперь прибывала — ввинчивалась меж лопаток. Пожалел Непряхин, что отмахнулся от помощи гавриков: сам, дескать, до лазарета дойду…
Добрел кое-как — ноги привели. А дальше помнил смутно. Только и помнил, как уложили его на стол задницей кверху и вкатили противошоковый укол. Очнулся он позже и обнаружил, что лежит на брюхе в родном кубрике, на собственной койке, перебинтованный, пропахший гнусной мазью.
— Очухались, товарищ старшина? — услышал он и, поведя глазами, увидел Погожева, присевшего на корточки возле койки. — А то ведь у вас шок начинался, врачи сказали.
— Он у меня где начнется, — с трудом проговорил Непряхин, — там и кончится. Ты зачем здесь?
— Как зачем? Коротков послал вам на подмогу. Я вас из кают-компании в кубрик тащил.
— А-а… Ну, молодец. Возьми с полки пирожок.
— Чего взять?
— Пирожок.
Погожев засмеялся. Он одним ртом смеялся, глаза оставались такими же выпученными, нахальными.
— С тобой, старшина, — сказал, смеясь, — как в цирке.
— Ладно, иди-ка в погреб. Приберитесь там, чтоб полный ажур. Я маленько отлежусь и приду проверю. Ванечке своему скажи — будете комендорами. Заслужили.
Старшина первой статьи Непряхин Виктор закрыл глаза.
А ведь совсем недавно, вспоминал он, была в Кронштадте весна. Солнцем был доверху залит двор школы номер два, шефствующей над линкором «Марат». И он, Непряхин, после волейбола подходит к русоволосой девушке в белой майке и трусах и говорит:
— У тебя хорошие данные для игры.
Она молчит, глаза смущенно потупила.
— А мы ведь не познакомились, — продолжает он весело. — Меня зовут Виктор. А тебя?
Тут она как стрельнет глазами, как выпалит:
— Вот переоденусь, тогда и познакомимся.
Вышла из школьного здания в светлом платье и зеленом жакетике, с портфелем — и подругой у левого борта. Чинно протянула руку лодочкой:
— Надя Чернышева.
А подруга — бойкой скороговорочкой:
— Оля Земляницына.
Лучше бы, конечно, без подруги, но что поделаешь. Пристроился Непряхин к Наде Чернышевой с правого борта, и пошли они втроем по Коммунистической, через Якорную, по бульвару на Советской, под голыми еще ветками лип и каштанов, мимо памятника Беллинсгаузену, что стоит против Дома флота. На афише у дверей Дома флота написано крупно: «Антон Иванович сердится».
Надя неразговорчива, помалкивает больше. Этой Оле Земляницыной лишь бы посмеяться. Ну а он, Непряхин Виктор, старается. Как говорится, трали-вали.
Вдруг Надя вскинула на него взгляд.
— Ты где научился так подавать? — спрашивает.
