Андрей Семёнов - Пятая рота
— Вот, принес, Витек.
Выводной брезгливо посмотрел на фляжку, перевел взгляд на Жиляева:
— И хрена ли ты мне ее суешь под нос?!
Жиляев опешил — пять минут назад его посылали за чаем, он его принес: горячий и сладкий, как просили, из прапорской столовой. В чем же дело? Чем этот Витек опять недоволен? Что было сделано не так?
— Я же тебе, долболету, объяснял: младший сержант, — Мирон обнял меня за плечи, — пить хочет. Понял? Не я, а этот дух.
Жиляев протянул фляжку мне. Пить мне действительно хотелось после вчерашнего. Я отвинтил крышку и из вежливости, как старшему по сроку службы, предложил Мирону. Тот отказался.
— Пей. Тебе нужнее. Вчера с земляками отдыхал?
— Ага, — честно признался я.
— Хорошие у тебя земляки. Мы с ними, считай, два года отвоевали.
Выводной глянул на часы и окликнул губарей., ходивших по квадрату:
— Ну, что? До завтрака гулять будете или пойдете по камерам?
— А во сколько завтрак?
— Как обычно. В восемь тридцать.
Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.
— Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.
— Дело хозяйское, — философски изрек Мирон, — Пять минут на перекур.
Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел — вышел. Я спросил об этом у Мирона.
— А что тут такого особенного? — пояснил он, — В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому, нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из шакалов не видел.
«Шакалы» — это было иное название офицеров. Прапорщики — «куски», а офицеры — «шакалы». Почему так сложилось, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что некоторые офицеры своими повадками, действительно, больше походили на шакалов, нежели на людей в погонах.
Разошлись по камерам. В замке снова клацнул ключ, и мы вчетвером оказались закрытыми в нашей сержантской камере. Я, Жиляев, белобрысый младший сержант по фамилии Манаенков, который мел дворик и сержант-сапер, которого звали Резван. Я был духом, Жиляев — несостоявшимся дедом, а Манаенков и Резван — черпаками. Сделавшись за полгода службы в учебке крайне неприхотливым к быту, я снял хэбэшку и расстелил ее прямо на голом полу, намереваясь «добрать» еще почти два часа сна. Я лег, закрыл глаза и уже начал задрёмывать, но нет в мире совершенства! Сон не шел. Солнце стремительно поднималось к зениту, нагревая нашу бетонную коробку. В тесной камере стало душно. Какой тут сон, когда лежишь на полу с голым торсом и обливаешься потом! Резван окликнул Жиляева:
— Оу! Сколько служишь?
— Полтора.
— Сколько-сколько?! — возмутился Резван.
— Полтора года, — пояснил Жиляев.
— Это ты кто? Дух?
— Дед, — не совсем уверенно ответил Жиляев.
— Кто-кто? Дух? — снова переспросил Резван.
— Нет, дед.
— А-а. Понятно: дух со стажем.
Жиляев не стал возражать против такого определения его статуса.
— Ты вот что, — продолжил Резван, — снимай-ка хэбэшку.
— Зачем? — не понял Жиляев.
— Как зачем? — в свою очередь удивился такой непонятливости Резван, — Не видишь, нам жарко. Будешь вентилятором. Мы вот здесь ляжем, а ты давай, обмахивай нас сверху, да пошустрее.
Жиляев покорно стянул с себя засаленную хэбэшку и стал выписывать ей круги над нашими головами. Действительно, стало немного легче.
— Давай, давай, — подбадривал его Резван, — только вшей нам не накидай.
Он повернулся ко мне:
— Ты откуда родом?
— Из Мордовии. А ты?
— Я — из Дагестана, — гордо ответил Резван, — Сколько служишь?
— Только с КАМАЗа.
— А-а, дух значит?
— Дух, — подтвердил я.
— А Мирона откуда знаешь? Земляк твой?
— Нет. Он служит с моими земляками.
— Понятно. А девушка у тебя есть? — ни с того, ни с сего спросил Резван.
— Есть.
— А я со своей даже спал — похвастался он.
Я догадался, что про мою девушку он спросил, чтобы рассказать о своих победах над слабым полом. Интересно послушать. Я люблю рассказы о чужих сексуальных подвигах.
— Мы с ней из соседних сел, — начал Резван и обратился к Жиляеву, — Ты махай, махай, чего уши развесил? Один раз я у них в селе засиделся допоздна и когда пошел к себе в село, то уже была ночь. Моя любимая девушка решила меня проводить до полдороги. Когда мы отошли от ее села и немного прошли по дороге, я ей сказал, чтобы шла к себе домой, а я дойду сам. Она пошла, вроде как к себе домой. А я прошел немного и вижу — стог. Подумал, чего это я ночью буду ходить? Дай, думаю, я переночую в этом стогу, ночь-то ведь теплая. Я забрался в этот стог и уснул в нем, а утром просыпаюсь, гляжу: моя любимая девушка спит с другой стороны стога. Теперь мы, по нашим обычаем, муж и жена!
Резван рассказывал об этом невиннейшем приключении с таким жаром, с таким восторгом, но я, честно говоря, не понял в чем тут «фишка»? Ну, поспали, разделенные несколькими метрами сена или соломы. И что? Где изюм? Ладно бы он мне рассказал, как он свою любимую девушку и так и эдак десять раз за ночь ставил. Вот это была бы история! А здесь что? До призыва я к своим восемнадцати годам успел трахнуть целых шесть девчонок. С одной мы почти два года периодически встречались: она была на восемь лет старше и научила меня таким замечательным вещам!.. Расскажи я Резвану хоть десятую часть своих половых похождений, боюсь, несчастного целомудренного дагу скорчило бы в судорогах. Поэтому я только сочувственно покивал головой, дескать: «Да-а. Бывает. Повезло тебе».
Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.
— Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? — спросил его Резван.
— Я в туалет хочу, — смущенно признался Манаенков.
— А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?
— Мне тогда некогда было — я двор мел.
— Болван! — определил его Резван, — Чмо.
Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.
— Чего шумишь? — спросил он Манаенкова.
— Я в туалет хочу, — пояснил тот.
— Через час завтрак, тогда и сходишь.
— Я сейчас хочу! — настаивал младший сержант.
— И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?
— Ну, пожалуйста, — умолял его Манаенков.
— Валяй в сапог, — безжалостно отрезал Мирон.
— Как — в сапог?
— Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.
Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами — парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.
— Еще раз стукнешь — убью, — пообещал Мирон.
Манаенков, судя по нему, «словил мутного», или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону «чмошничества», таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир — выливать из сапога.
Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям — приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.
Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное — бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос — Востриков.
Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!
