Михаил Лыньков - Незабываемые дни
— Вы лучше рассказали бы нам, почтеннейший господин комендант, как вы повесили самых преданных наших работников, как вы разгромили полицию… Так разгромили, что даже в соседних районах начались массовые побеги из нашей службы порядка. Вы бы рассказали, чудеснейший Вейс, как вы довели, как говорят русские, до ручки депо! Вы бы рассказали нам, милейший, как вы писали доносы на самого преданного нам работника Ганса Коха, который и погиб из-за вашей неосмотрительности, из-за вашей слепоты! Вы бы еще, может быть, рассказали нам, симпатичный Вейс, как русские, как партизаны обвели вас, как это они говорят, вокруг пальца… Да-да-да, вокруг пальца! А вы начинаете тут рассказывать сказки. Вы не воин, не солдат, вы… вы — экзальтированный дуралей, вы просто теленок, слюнтяй! Садитесь!
— Хайль… — раскрыл было рот Вейс.
— Сесть вам приказано! — оборвал его гаулейтер и тяжелым насупленным взглядом из-под опухших век обвел весь зал.
Вейс сидел ни жив ни мертв.
— Я должен довести до вашего сведения, — сказал Кубе, — последний приказ фюрера: десять комендантов и зондерфюреров, которые проявили себя как последние трусы и удрали из своих районов, бросив на произвол судьбы своих подчиненных, сегодня…
Вперив свой взгляд в кучку сбежавших фюреров, оставшихся без постов и без районов, Кубе сделал многозначительную паузу:
— …будут расстреляны! — не сказал, а гаркнул гаулейтер.
Зал весь замер, слышно было, как переливается вода в калориферах отопления, как тяжело дышат, посапывая, горемычные фюреры, думая, не их ли имеет в виду приказ сурового фюрера. И как бы в подтверждение их мысли по паркету зацокали подкованные сапоги. Проворные эсэсовцы уже выводили под руки десять комендантов и зондерфюреров.
Все было подготовлено загодя, фамилии жертв даже не назывались. Оставшиеся в зале с облегчением вздохнули — гроза как будто миновала.
А гаулейтер все читал грозный приказ фюрера. Еще вывели человек двадцать, волей фюрера лишенных всех чинов, орденов и отличий, которые должны были тотчас же отправиться на фронт, под Москву, рядовыми солдатами.
Вейс ощущал, как липнет к его телу рубашка, как воротник мундира стал сразу совсем узким.
А из приказа неустанно сыпались и сыпались разные кары, взыскания, выговора. И малые фюреры, и важные сановники, и даже бригаденфюреры СС, — все сидели красные, взволнованные, вспотевшие.
Наконец, гаулейтер закончил чтение приказа и, взглянув исподлобья на собравшихся, сказал уже более спокойно:
— Приказ фюрера — закон! Мы его выполним. Но этого мало. Идите и работайте, как надлежит представителям великой Германии: быстро, точно, успешно. И главное — никакой пощады, никакой жалости, никакого сочувствия местному населению. Не ваше дело, что оно будет голодать, — германский солдат должен быть сыт. Не ваша забота, что оно может остаться без одежды, — гитлеровский солдат должен иметь теплую обувь, теплый ватник под шинель. Не ваша забота, если оно будет вымирать от болезней. Чем больше их умрет, чем больше мы уничтожим их, тем легче будет нам, тем легче будет армии фюрера. И помните: как можно меньше нахлебников! Мы будем кормить только тех, кто работает на нас. У нас перегружены лагеря, тюрьмы всякого рода нетрудоспособными. Немедленно составить на них списки и направить всех в СД в порядке зондэрбегандлюнг[3]. Сурово наказывать всякое проявление саботажа со стороны рабочих. Для саботажников оборудовать специальные витрины, в которых и выставлять их напоказ. Злостных — безотлагательно на виселицы. Весь излишек рабочей силы без промедления направлять в Германию. Сельскохозяйственным комендантам сейчас же подумать о весне.
Приказы, директивы щедро сыпались, как из рога изобилия, их едва успевали записывать в свои блокноты любители нового порядка на захваченной земле.
Когда участники совещания уже расходились по домам, Кубе приказал Вейсу зайти к нему в кабинет. Вейс шел, не чувствуя ног под собой. Не приглашая садиться, гаулейтер смерил его с ног до головы уничтожающим взглядом, тяжело опустился в кресло:
— Вы можете только поблагодарить своих почтенных родителей. Они настоящие люди, полезные для Германии. Только ради их мы простили вам ваши тяжелейшие проступки, граничащие с преступлениями, с изменой родине. Где вы работали раньше?
— До мобилизации — преподавателем в Кенигсбергской школе разведки.
— Дисциплина?
— Общий курс классического шпионажа.
— Классического? Классика тут, пожалуй, мало поможет. Ваши классики — ангелы перед современными работниками разведки.
— Я немного знаком и, с другими дисциплинами… диверсией… провокацией…
— Гм… провокатор вы никудышный, сужу по вашей практической работе.
— Трудно приспособиться, господин гаулейтер, к местным условиям. Очень трудно подбирать надежную агентуру среди этих людей. У нас было несколько случаев, когда завербованные агенты оказывались не чем иным, как обыкновенными изменниками для нас. Тяжелые условия, господин гаулейтер…
Кубе молчал, о чем-то думал. Умолк и Вейс, боясь помешать мыслям высокого начальника. Осторожно вытер вспотевший лоб, переступал с ноги на ногу, натужно думал, стараясь разгадать планы гаулейтера.
— Вот что, — наконец, сказал гаулейтер, — вы немедленно сдадите дела новому коменданту и займетесь организацией специальной школы. Нам нужно взорвать это движение изнутри. И тут потребуются не единицы и не десятки лазутчиков. Мы должны в каждом партизанском отряде, в каждой подпольной организации иметь своих людей, чтобы при удобном случае обезглавить, парализовать любой отряд, в худшем случае так направить их деятельность, чтобы она нам не приносила вреда. Вы поняли?
— О, я все понял…
— Вы будете только начальником школы.
— Слушаю, господин гаулейтер.
— Что слушаю, слушаю? Перестаньте, наконец, быть попугаем. Выслушайте до конца. Я вам дам специалиста, который имеет за своей спиной десятки лет диверсионной работы и такой опыт разведчика, что вы будете облизываться от его предложений. Слыхали про фон Цайта?
— О, это знатный разведчик! Он несколько лет был в России.
— Это вас не касается, где он был! Он даст вам нужные кадры, он и вас научит работать, как полагается. А теперь можете итти.
У Вейса гора свалилась с плеч, когда он вышел из кабинета.
А Кубе принимал новых посетителей. В его приемной собралось все местное городское начальство. Тут был председатель городской управы, сам президент города — инженер Ивановский, низенький человек в зеленых очках. Вперив глаза в свежий номер городской газеты, сидел ее редактор Козловский. Читая, он почесывал тонкими влажными пальцами реденькую бородку. У окна о чем-то рьяно спорили два отощавших панка. Один, приземистый, коренастый, с неопрятным лицом был сам вожак белорусских национал-социалистов Акинчиц. Второй своей фигурой, манерами, вкрадчивым голосом напоминал иезуита. Высокий, тонкий, он сгибался в три погибели, чтобы быть лицом к лицу со своим собеседником. Это был спадар[4] Аляхнович, который всегда называл себя театральным деятелем, хотя все его знали как давнишнего польского шпика, который после того, как его хозяева сбежали в Лондон, перешел на гестаповские харчи. Был еще тут «спадар» Демидович-Демидецкий, помощник президента города, бывший помещик из-под Вильно. Был «спадар» Ермаченко, в глазах у которого затаилась жадная тоска по всяким доходам и прибылям. Управлял он так называемой белорусской национальной самопомощью, организацией, созданной по заказу Кубе. Сидел в приемной и герр Кригер. Задолго до войны он приехал из Поволжья, работал в колбасной мастерской. Теперь он был начальником городского отделения гестапо. Кригер сидел и левым глазом поглядывал на «спадаров»; мысленно прикидывал, выдержала ли бы их всех перекладина виселицы, стоявшей на городской площади. Прикидывал и решил, что, очевидно, выдержит, так как «спадары» не успели еще отъесться на новой высокой службе. Меланхолически поглядывал в окно на виселицу и ксендз Мовлевский, вновь назначенный главным инспектором школ. Было еще несколько разных «спадаров», больших и меньших.
Все эти «спадары», как они себя называли, были, если можно так выразиться, местными национальными кадрами, которые должны были представлять перед гитлеровцами «цвет» нации. Правда, этот цвет или, вернее, цветы эти были привозными. Одних привезли из Берлина, других из Варшавы, третьих из Вильно. У всех был солидный стаж работы и немалый опыт в бывшей польской дефензиве и немецком гестапо.
«Спадары» не ели свой хлеб даром. Старались. Расписывали на все лады фашистский рай. Соблазняли этим раем в своих газетах. Советовали при первой возможности, при первой мобилизации не мешкая ехать в Германию на работу, на выучку, чтобы освоить там все неисчислимые блага фашистской жизни. Советовали, правда, больше в газетах. Показываться на глаза народу боялись, ибо он не очень приветливо встречал ораторов, если днем еще заставляли людей слушать их, то ночью они предпочитали убраться куда-нибудь подальше от этих неблагодарных слушателей. Несколько ораторов сунулось было в районы, но с того времени о них ни слуху ни духу. Адъютант пригласил «спадаров» в кабинет гаулейтера. Еще с порога они дружно проревели «хайль».
