Илья Чернев - Семейщина
Хоть и восьмой десяток на исходе, но не хотелось ему нужде покориться; он работал, как здоровый мужик, и вся деревушка говорила о нем:
— Кряж, не человек!..
Ипат Ипатыч сам втайне радовался своей силе, — некуда было ей потратиться в вольном и сытом житье уставщика. Как пригодилась теперь она! Хозяин хорошо кормил его, однако он строго держался постов, по-прежнему пил чай не иначе, как украдкой: надежда и здесь со временем прослыть святым не покидала-таки его.
Одоление нужды Ипат Ипатыч представлял себе так: с годик он поживет у хозяина, потом и сам хозяином станет. Непривычное это для него дело — на людей спину гнуть, пусть-ка они на него поработают. Вот тогда и нужде конец!
Доверчивый хозяин не шибко считал выручку от ломовщины, и в каждую поездку Ипат Ипатыч зашивал в полу своей шубы одну-две кредитки. Сколотив несколько сот рублей, он пустил их по весне в оборот: скупил за бесценок в распутицу у нарымских рыбаков и звероловов несколько лагушков зернистой икры, две черно-бурых лисьи шкурки да связку белок, а летом, когда открылась на Оби навигация, выгоднее выгодного сбыл на ближайшей пристани свой драгоценный товар проезжим пассажирам… На следующий год он повторил эту же операцию в более широких размерах, распрощался с хозяином, купил себе избенку… К этому времени он уже крепко держал всю деревушку в своих руках… ссужал мужиков деньгами под большие проценты. Это было трудно и опасно: всюду росли колхозы и везде водились свои Епишки. Нужно было изворачиваться, хитрить, прятаться от ненадежных людей.
Не божьим словом, так сноровкой, хваткой, воспитанной с малых лет, покорил сибиряков бывший уставщик. Снова люди работали на него, — правильное течение жизни было восстановлено. Хищник своего добился…
К концу ссылки у Ипата Ипатыча водились уже немалые деньги. Собираясь домой, он продал свою избу и зашил в шубу не одну тысячу рублей…
Вернуться в родную деревню Ипату Ипатычу не разрешили, и он поселился в городе, в Верхнеудинске, у какой-то дальней родственницы, кичкастой простой бабы, работающей на постройке паровозного завода-гиганта. Она жила в рабочем городке, в хибарке, сколоченной из теса, на земле, заваленной мотками проволоки, штабелями рельсов и бочками цемента, с утра уходила таскать кирпичи, а бывший пастырь садился у крохотного окна, глядел на этот ералаш, прислушивался к грохоту и лязгу стройки и томился от безделья… Родственница объяснила ему, что высланные и сбежавшие не имеют права возвращаться в деревню, туда-де нужно брать особый пропуск, там пограничная полоса.
Ипат Ипатыч покачал лысой головой, важно погладил свою пушистую бороду, сказал безразлично:
— Да я и сам не хочу. Общество меня не примет… Нет моего благословения отступникам.
Капиталов у него хватило бы до конца его дней, он мог бы прожить безбедно, тем более, что его кормили, не требуя денег, — он был почетным, желанным гостем. Но как можно проживаться, хотя бы и немного, ничего не делать? И он стал чеботарить, починять сапоги — сперва починил себе и хозяйке, а потом уж и соседи потянулись…
— Все какая ни на есть копейка, — объявил своей благодетельнице бывший пастырь, — тебе подмога. Чтоб даром твоего хлеба не есть.
Ничего не подозревающая о зашитых капиталах, простоватая баба благоговейно заверещала:
— Што ты, што ты, Ипатыч, живи хоть век!.. Одежу купишь себе какую…
Слух о возвращении своего любимого уставщика Никольские его почитатели восприняли как радостную немыслимую весть. Столь годов о пастыре ни слуху ни духу, а тут, нате вам, проживает в городе!.. Слух быстро подтвердился: кто-то из мужиков повстречал Ипата Ипатыча на городском базаре. Старухи одна за другой начали слать ему с попутчиками гостинцы: сало, масло в туесах, яйца, ковриги хлеба… По деревне зашептали, что пастырю живется туговато.
Принимая туески и сумки с гостинцами, Ипатова хозяйка со слезами радости и гордости на глазах говорила ему:
— Не забыл тебя народ, Ипат Ипатыч… Вот и копейки твои ни к чему…
С чуть приметной улыбкой он оглядывал подношения, спрашивал — от кого, велел кланяться.
Летом Ипат Ипатыч выехал в Петровский завод. Здесь он пробыл с неделю, повидался на постоялых дворах и на базаре со многими земляками… Никольские старухи совсем с ума посходили от нетерпения и жалости:
— По базару ходит… Неужто не увидим его? Неужто пропуску не дадут? Болезный наш, страдалец…
Ахимья Ивановна и та не вытерпела, сына-председателя уговаривать принялась:
— Похлопотал бы ты, Изот, о дедушке Ипате. Как же можно не жить старику в своем месте? А вдруг помрет?.. Дома хоронить должны или не должны?.. В город я ему хлебушка и масла посылала, — самой бы спросить, получал ли…
Изот строго глянул на старую:
— Не дело вы затеяли… Возитесь с этим Ипатом. Найдет власть возможным разрешить — разрешит, а не найдет — нечего с пустыми хлопотами соваться…
Но Ипат Ипатыч заставил все-таки председателя Изота по хлопотать. Однажды ночью, заранее сговорившись с верными людьми, пастырь тайком приехал в Никольское и окрестил младенцев в пяти семьях: матери этих новорожденных жили в трепетном ожидании, — вот вернется дедушка Ипат… вернется и совершит святой обряд. Они верили в это и ни за что не соглашались идти к уставщику Сеньке Бодрову, пьянице и охальнику: не чистое крещенье у него, — одна порча и погань.
Под утро пастыря увезли обратно в Завод, он поспешил убрать свои ноги. И правильно сделал: узнай о его нелегальном приезде на час раньше, Изот арестовал бы его, представил по начальству.
Не успел Изот, поздно ему донесли, — гнался за пастырем на своем самокате до самой Дыдухи, да так и не настиг…
3Посудачила семейщина о нежданном ночном наезде пастыря Ипата, поверещали старушки, поохали, повздыхали, — на том и делу конец. Молодая жизнь шла мимо, не останавливалась на отжившем, почти утратившем всякое значение, всякую силу: бывший уставщик, непоколебимый его авторитет, его некогда грозная власть — все это было уже в прошлом, в далеком прошлом.
Изот выругал себя: зачем ему понадобилась эта неудачная погоня за стариком мракобесом, не лучше ли было сразу сообщить заводским властям о нарушителе? Хорошо еще, что никто не видал, как председатель сельсовета во весь мах помчался за околицей, вовсю нажимал на педали, что ни одна душа не знала и никогда не узнает о том, кого преследовал он, не узнает о его промашке. Ипат хлестко, видно, погонял коня по холодку, а ему, Изоту, пришлось упариться: жар начался спозаранку… Проведай о том семейщина, подняла бы она своего председателя на смех, — умен ты, дескать, паря Изот, да божий человек умнее тебя!..
Молодая жизнь шагала вперед, и вскоре уже не о пастыре говорили Никольские бабы, а о том, что вот-де постановила советская власть давать большие тысячи рублей многодетным матерям. Слух этот подтвердился: многодетных вызывали в райисполком, заставляли писать заявления. Кое-кто вернулся из Мухршибири уже с деньгами, с этим самым пособием на ребят.
Не только в деревню, но и на Обор дошла эта волнующая весть. Однажды через оборский полустанок проезжал начальник Полынкин. Он остановился передохнуть у безногого Федота, вековечного горемыки-единоличника.
— Детей у тебя, Федот Дементеич, я вижу, все прибавляется, — попивая чаек, сказал Полынкин.
— Год от году… — грустно ответил Федот, — как уж от этого избавиться… чтоб они не лезли… и не ведаю.
Полынкин обстоятельно разъяснил Федоту закон о помощи многодетным, сказал, что его жена, народившая до десятка ребят, имеет бесспорное право на пособие, может подать заявление.
— Напиши заявление, захвачу с собой, — предложил Полынкин.
— Написать-то не штука, — замялся Федот, — да будет ли толк?..
Полынкин поднял удивленно брови.
— У меня ведь брат Василий… — почти шепотом произнес Федот, — сами знаете. И кругом Васильева родня вредная.
— О брате и родне тебе нечего беспокоиться, — ободряюще улыбнулся Полынкин. — Ты не помогал им вредить, и ты за них не ответчик. Советская власть зря никого не лишает прав… у тебя и такая родня была, — Полынкин показал рукою в открытое настежь окошко: на высоком склоне сопки стоял потемневший от времени большой семейский крест. — Ты по соседству с дедом живешь, а не с братом. Знатный, мне рассказывали, был старик… за нашу правду дрался.
— Верно: и партизанил, и бандитов ловил. Настоящий большевик, — согласился Федот. — Зато другие не вышли: батька кулак, Ермишка Царь вором по деревне слывет, лень несусветная, Филатка до сих пор дядю Василия забыть не может, в артель не идет. Бабушка Соломонида то и дело на артельной ферме поросят губит, — нерадивая, как была, к порядку никак не приучится…
— Это не всё, — снова улыбнулся Полынкин. — Антошка — хороший грамотный учетчик. Еким тоже грамотей ладный, дядино порочное влияние он сумел преодолеть. Слышал я: в колхоз вступает, и, ты ошибаешься, Филат решил от него не отставать.
