Михаил Лыньков - Незабываемые дни
Тишину морозного утра нарушали только осипшие, должно быть, от крепкого мороза, голоса немецких солдат, разводивших людей на разные участки. Несколько сонных голосов послышались около бункеров и площадок зенитных установок и пулеметных гнезд. Узнав в чем дело, сонные голоса затихли.
— Работать, работать! — покрикивал офицер. — Чтобы весь этот снег… фюит… Чтоб его как ветром сдуло.
— Постараемся, пан офицер, все сдунем, до пылинки, до соринки! — уверял следовавший за ним вертлявый полицай.
— Так-так, старайтесь! — Офицер пошел к домику, в котором помещалась аэродромная радиостанция. Но дойти туда ему не удалось. Еще одно мгновение видел он, как все — и сумрачное небо, и ближайшие строения, и белый снег — вдруг озарилось зеленым светом. Он еще заметил, как из окон домика радиостанции со страшным взрывом вырвались языки багряно-желтого пламени. Больше он ничего не увидел и не услышал, ибо лежал уже, уткнувшись лицом в снег, и кто-то торопливо отстегивал у него кобуру с парабеллумом.
Все это длилось один лишь миг, по снегу, по домам еще плыли зеленые отблески пущенной в небо ракеты. По аэродрому прокатились пистолетные и автоматные выстрелы, да разрывы гранат гулким эхом будили сонные просторы полей. Дело немного затянулось около бункеров. Гитлеровцы открыли было пулеметный огонь из амбразур, но огонь этот никому особенно не вредил, так как амбразуры глядели в поле.
— За мной! — крикнул Киян.
Его нескладная, в длинной крестьянской сермяге фигура мелькнула возле бункера, черным силуэтом выросла на земляной насыпи. Вслед за ним бросилось несколько партизан.
— Не все, не все! Вы вдвоем на тот бункер!
В жестяные дымоходы бункеров полетели гранаты. Словно тяжелый вздох вырвался из-под земли, из труб повалили клубы пыли. В нескольких местах земляная насыпь осела. А из раскрытых дверей уже выходили, выбегали с поднятыми руками перепуганные насмерть гитлеровцы, — кто одетый, а кто в одном нижнем белье, — и жалобно скулили на морозном ветру:
— Гитлер капут, Гитлер капут!
— Попробуй не капутулировать! — процедил сквозь зубы Тихон Заруба и, как всегда, что бы он ни делал, — спокойно, хозяйственно стал подсчитывать пленных.
— Стройся, всемирная босота! А ты куда суешься без штанов?
— Капут, капут!
— Припекло тебе, гад!
Немецкий часовой, первый заметивший колонну, чуть только услышал взрыв гранат, бросился без памяти в заснеженную щель. Он с трудом опомнился, стукнувшись затылком о суковатую жердь настила. Водил по небу вытаращенными глазами и все не мог сообразить, что там такое творится на аэродроме. Небо было пасмурное, но тихое, спокойное. Ни гула самолетов, ни знакомого свиста бомб. Высунув голову из щели, он увидел, как вспыхнуло пламя первых двух строений, где находилась радиостанция. Взрывы гранат ярко освещали зенитные установки. Он выкарабкался из щели, бросился было бежать к бункерам, но услышал пронзительный крик на морозе:
— Капут, капут!
Тогда он швырнул винтовку оземь и, срывая с себя на ходу одубевшую шинель, совершенно лишнюю сейчас, когда надо было бежать, бежать, надеясь лишь на единственное спасение, на свои ноги, — и он бросился со всех ног прямо, в чистое поле. Бежал и кричал:
— Партизан! Партизан!
Кричал, сам не зная, зачем он кричит.
Не кричать было страшно.
И тут он заметил, что прямо на него стремглав несется лавина всадников. И еще дальше, значительно правее мчалась другая лавина. В предутренней редеющей мгле и кони, и всадники казались такими большими, такими сказочными и страшными, что ноги беглеца сразу примерзли к земле. Закрыв руками голову, он стоял, как столб. Только слышно было жалобное причитание:
— О, мой бог! О, мой бог!
Это мчались конники Василия Ивановича, спеша на выручку своим людям. И хотя никакого сигнала об экстренной помощи не дали, операцию надо было ускорить: уже светало, из города на аэродром могли прибыть подкрепления, да и оставалось еще много разных дел. Вскоре вспыхнули, как свечи, облитые бензином самолеты. Взрывались самолетные бензобаки, высоко вскидывая косматые огненные лапы. Один за другим потянулись вверх густые черные клубы дыма. Целая туча поднялась над складом горючего. И, как молнии, вспыхивали в черном дыме взрывавшиеся бочки бензина.
Комаров смотрел на весь этот фейерверк, потом произнес с досадой:
— Ах, если бы у нас были летчики, вот бы перебросить через фронт всю эту технику.
А техника врага трещала, полыхала, дымилась.
На подоспевшие сани партизаны грузили трофеи: обмундирование, винтовки, гранаты, патроны. Когда последние сани отъехали от аэродрома, Василий Иванович дал команду отходить. Только три подрывника остались около склада авиабомб, помещавшихся в нескольких глубоких траншеях. Надо было пустить в воздух это гитлеровское добро. Примерно через полчаса послышался страшный взрыв. Все невольно остановились, глядя на необычайную иллюминацию. Над тем местом, где был склад, нависло огромное облако дыма, с которого осыпалась черная труха. Это опадала земля, поднятая взрывом. В разных направлениях словно скользили молнии — рвались зенитные снаряды.
— Чистая работа!
— Ни снежинки, ни соринки, как помелом подмели.
19
Самолет шел на восток.
Однообразный гул моторов и бескрайняя снежная равнина, распростершаяся под крылом, навевали на полковника дремоту. Чтобы развеять ее, представитель гитлеровской ставки, эсэсовский генерал-лейтенант занимал почтенного полковника Хирошито чем только мог. Он пересказал все анекдоты прадедовской давности, все великосветские новости из жизни современных королевских дворов, поведал о любовных похождениях несравненного дуче, о чрезмерной страсти испанского каудильо к орденам. Но о чем бы генерал ни говорил, лицо полковника оставалось все таким же непроницаемым, молчаливым и даже немного нахмуренным. Правда, полковник в соответствующих местах улыбался кончиками губ, порой даже в знак согласия слегка кивал головой. Но глаза его попрежнему оставались непроницаемыми. Полковник будто бы слушал, но размышлял о чем-то своем, далеком от всех этих новостей и анекдотов.
Генерал-лейтенант с досадой подумал:
«Ничем не расшевелишь проклятого монгола».
Но из последних сил старался все же расшевелить полковника, хотя и чувствовал себя несколько обиженным: ему, заслуженному генералу, надо угождать этому низенькому полковнику, предугадывать каждое его желание, итти навстречу всем его капризам. Что же, для дела государственной важности можно пожертвовать такими мелочами, как собственное достоинство, собственные привычки и склонности. Сам фюрер позвал к себе генерал-лейтенанта и дал ему строгий наказ: организовать полет полковника как можно лучше и во всем ему угождать. Сегодня необыкновенный день. Наконец, сбылась заветная мечта фюрера: его дальневосточный союзник сегодня ночью вступит в войну.
Генерал-лейтенант помнит, как фюрер стоял за большой картой России рядом с полковником и показывал ему рукой на Москву, на которую были устремлены с запада, с севера и юга острые стрелки.
Облизывая сухие, тонкие губы, фюрер не говорил, а патетично выкрикивал:
— На вас, дорогой полковник, мой друг император возлагает историческую миссию. Ваши слова, ваше уведомление помогут моим солдатам соединить эти стрелы, зажать в смертельный кулак этот центр, этот очаг всемирного коммунизма, нашего общего врага. А весь мир мы вот так сожмем!
Фюрер даже затрясся как в лихорадке и, сжав ладони в кулак, долго тряс им перед картой и бормотал под нос что-то невнятное и нечленораздельное, что было похоже и на стон и на вопль.
— Да-да, вот так! — наконец, произнес он, и капли пота выступили на его покатом лбу из-под черной пряди волос.
Он тут же собственноручно нацепил железный крест на грудь полковника, долго тряс влажной ладонью сухую руку японца.
— Это авансом, полковник! Желаю удачи, успеха! Мы проветрим с вами Европу и Азию! Сам бог повелел нам обновить нашу планету, очистить ее от всякого интеллектуального сора, этой старческой плесени мира, старческого маразма человечества. Только тот останется жить, кто обладает здоровым сердцем и неискушенным первобытным умом, кто окажется способным бить, убивать, разрушать все остатки старой культуры. Конечно, мы можем сохранить жизнь некоторым народам. Нам нужна рабочая сила. Не нам, великим завоевателям мира, заниматься воловьим делом, нам не к лицу быть рабами труда. Для этого найдутся миллионы побежденных. Наше дело — властвовать над миром. Мы — великие вожди суровых сил, которым предначертано богом вершить судьбы человечества, судьбы грядущего мира. И единым законом будет для всех наше слово, наша мысль, наша воля…
Самолет шел на восток.
