Николай Внуков - Когда гремели пушки
Повеселел и Славка. В душе он даже завидует Вадьке. Принесет он сухари — ешь, дядя Андрей, поправляйся! Может быть, даже расскажет про тот довесочек. Теперь-то уж не стыдно. Теперь он не с пустыми руками…
На радостях Славка забыл, что попал Вадька на самую передовую. Там все по траншеям передвигаются. Или в белых маскировочных халатах. А Вадька в большой, не по росту черной стеганой телогрейке. Сухари за пазухой.
Выбрался он из траншеи на тропинку, оглянулся на провожавшего старшину. А тот кричит:
— Ложись, дурной, мина! — Старшина по звуку определил.
Вадька нырнул в воронку, выждал. Невдалеке разорвалась мина. За ней вторая, уже поближе.
— Лежи, лежи! — командует старшина из траншеи. А Вадька или не слышит, или страху поддался. Выскочил из воронки, но тут же в другую ткнулся. От воронки к воронке… Старшина в траншее ни жив ни мертв — за Вадьку боится. А Славку за столом озноб бьет. Словно это он сам ползет под минами… Сжался в комок, ждет, когда же писатель выведет Вадьку из-под огня. Но писатель молчит. Как видно, обдумывает.
Славка не вытерпел.
— Его не убьют? Нет?
— Не убьют! — подтвердил Евгений Аристархович. — Он еще дождется нашей победы.
Леонид Семин
МЕРТВАЯ ПУШКА
Быль
Он пришел в наш дом ночью. Я слышал, как он в чем-то тихо и горячо убеждал бабушку.
Утром бабушка подвела меня к незнакомому человеку, сказала:
— Это твой родной дядя Вася. Поживет у нас…
Я удивленно покосился на черноволосого усатого человека, усмехнулся. Ведь у дяди Васи голова рыжая и лицо узкое, а у этого круглое, и черный он, как цыган. Однако спорить с бабушкой не стал. Раз надо, буду говорить, что это мой родной дядя Вася. Понимаю, не маленький…
— Вот и отлично, — улыбнулся незнакомец.
Улыбка у него была широкая, добрая, как у настоящего дяди Васи. И подмигивал он точно так же.
Мне было десять лет. Мы жили в своем дачном домике на станции Саблино, что в сорока трех километрах от Ленинграда. Признаться, никто не ожидал, что гитлеровцы так быстро придут к нам. Бабушка, правда, собиралась уезжать в Ленинград, но что-то медлила. Впрочем, все надеялись, что немцев вот-вот остановят.
Они обосновались в Саблино крепко. В центре поселка целую улицу опутали колючей проволокой, устроили там лагерь для пленных. К станции подходили эшелоны с боеприпасами, автомашинами и солдатами. Дядя Вася мрачно наблюдал из окна за выгрузкой, что-то сердито ворчал.
Наш дом стоял на краю улицы возле леса. Прежде я часто в лес бегал. Но когда пришли фашисты, пришлось сидеть дома.
Дядя Вася подарил мне замечательный ножик, который можно было носить на цепочке на поясе, — никогда не потеряешь.
Потом смастерил ветрянку-вертушку с двумя «мальчиками-болванчиками». Когда дул ветер, вертушка начинала быстро крутиться и с помощью ниточной передачи вращала колесико, к которому хитро были прикреплены болванчики, вырезанные из дерева. Они начинали часто-часто кланяться друг другу и, если смотреть снизу, казалось, будто норовили стукнуться лбами.
В наш дом, как и во все дома поселка, приходили немецкие солдаты, проверяли документы.
— Погодите, придет ваше время, — сказал после одной такой проверки дядя Вася.
Иногда он брал лукошко и уходил в лес за колосовиками. Но возвращался без грибов. Запирался в боковую тесную комнатку, заваленную всякой рухлядью, и что-то там мастерил.
Однажды я лежал с закрытыми глазами. Бабушка и дядя, наверное, думали, что я сплю, и тихонько переговаривались. Он дважды произнес тогда непонятные для меня слова: «Орудийный замок… Все дело в нем. Потому и пушка мертвая…»
Лишь спустя некоторое время я узнал, что в лесу, почти посреди болота, была припрятана небольшая пушка и ящик снарядов и что артиллерийский техник Василий Привалов по заданию командования перешел линию фронта, чтобы отремонтировать эту пушку и обстрелять станцию.
Помню, однажды утром дядя Вася прощался с бабушкой и со мной. Бабушку он расцеловал, а меня похлопал по плечу и широкой своей ладонью растрепал волосы на макушке.
Бабушка после его ухода была печальна. Она сидела у окна, вздыхала и что-то шептала про себя, к чему-то настороженно прислушивалась и все поглядывала на железнодорожную насыпь и на станцию.
Я сел с нею рядом и тоже стал смотреть: то в окно, то на бабушку.
Лицо у нее в это утро было очень-очень старое.
У станционного желтого дома медленно расхаживал часовой в каске и с автоматом. Было очень тихо — ни одна ветка на деревьях не шевелилась.
Вскоре к станции крадучись, без гудка, подошел поезд. Наверное, оттого крадучись, что фронт был недалеко. Пушки грохотали где-то за лесом, в стороне Ленинграда, как будто там начиналась и никак не могла разразиться гроза. От нечего делать я пересчитал вагоны. Их оказалось тридцать четыре. В центре состава две платформы были похожи на квадратные стога. На них зелеными кубиками лежало прессованное сено.
— Ишь даже сено везут! — удивилась бабушка. — Значит, зиму собираются тут быть, проклятые!..
И вдруг в тишине разнесся какой-то странный звук. Будто что-то очень сильно лопнуло в лесу. Бабушка даже подскочила, и руки у нее затряслись. Недалеко от станционного здания, у телеграфного столба, высоко взметнулась пыль и песок. Часовой, ходивший вдоль тускло поблескивавших рельсов, кинулся прочь и залег в канаву. Оттуда торчал лишь его зеленый стальной затылок.
Паровоз торопливо дернулся, звонко стукнулись буфера вагонов.
В лесу опять бабахнуло. Перед самым паровозом, словно преграждая ему путь, поднялся белый столб дыма.
Только сейчас я понял, что это рвутся снаряды.
Через минуту несколько кубиков сена вдруг разлетелись клочьями, а платформа, на которой они лежали, сильно качнулась.
Я увидел, как из сена потянулся дымок, а потом вспыхнуло пламя, стремительно охватив весь огромный стог.
К станции из поселка бежали немецкие солдаты. Некоторые из них на ходу подпоясывались, застегивались.
Лицо у бабушки посветлело, морщинки разгладились, она сразу как бы помолодела.
— Слава те, господи… — прошептала она.
Сухое сено горело яростно. Скоро громадным факелом запылала вторая платформа. Потом огонь пошел прыгать с вагона на вагон. Из паровозной кабины выскочили машинисты и кинулись в разные стороны.
Состав заволокло густым дымом.. Стало плохо видно, где что горит. Казалось, горело все разом. Солдаты метались в дыму, что-то кричали.
Вдруг один из вагонов ярко осветился, от него веером посыпались бело-красные хлопья искр — и страшнейший удар обрушился на поселок. Мы с бабушкой очутились на полу. Из окон с треском и звоном вылетели стекла.
— Не подымай головы, — сказала бабушка. — Снаряды рвутся.
Больше такого страшного взрыва не было. Но и от тех, которые раздавались каждую минуту, весь наш дом вздрагивал. Я боялся, что он вовсе развалится. Осколком скосило макушку у столетней ели, и она зеленым парашютом слетела на землю.
— Лежи, лежи, — повторяла бабушка, и мы теснее прижимались к полу, засыпанному осколками стекол.
Пожарище бушевал на железной дороге до глубокой ночи, пока вагоны не превратились в черные железные скелеты…
Илья Туричин
ЗЕМЛЯНИКА
Рассказ
— А еще бывают пироги с черникой. Едал?
Минька отрицательно помотал головой. Шея у него была тоненькая-тоненькая, а голова большая, словно тыква на стебле.
Витяй зажмурил глаза и долго смачно цокал языком, показывая, как вкусны пироги с черникой.
— Мамка пекла… Давно-о-о… В чернику-то песок сахарный сыплют. Лопнуть на месте! — добавил Витяй, подметив недоверие в глазах товарища. — Сла-адкие пироги.
Минька поморгал белесыми ресницами и вздохнул. Не едал он сладких пирогов. И несладких не едал. Вот калитки с картошкой мать пекла. Корочка темная, хрустит. Вкусно!
— Есть хочется, — сказал Минька.
— Хочется, — согласился Витяй.
Они сидели в тени елки возле самой дороги. Солнце палило. Пустая серая дорога казалась выжженной. И рыжие стволы сосен, и придорожная травка — выжженными. А здесь, в тени, было сносно. Только мухи одолевали.
— Давай поедим, — предложил Минька.
— Давай, — согласился Витяй и вздохнул. Идти еще далеко: до станции километров десять да обратно до дому, считай, пятнадцать. Да еще на станции эшелона ждать. Когда он будет! Не по расписанию ходят. Наголодаешься!
Узелок с едой был общий, несли его по очереди. Витяй, как старший, развязал узелок, достал четыре вареных картошины, кусок хлеба и спичечный коробок с крупной желтой солью. Взвесил на ладошках картошины. Две поменьше протянул Миньке. Хлеб разделил на неравные доли и ту, что побольше, взял себе.
