Вячеслав Кондратьев - Селижаровский тракт
И тут видит он, как правее его, метрах в ста, волокут по снегу двое бойцов окровавленного Шергина. "Надо к нему, — может, помогу чем". Коншин бросается вправо длинными перебежками. Добегает, падает рядом:
— Живой?
— Покамест да, — отвечает шергинский связной Сашка, потный, весь в крови и грязи.
— Куда его?
— В грудь.
— Тащите скорее — и сразу в санвзвод. Прямо сами, не ждите санитаров. Скажите, я приказал.
Такого белого, без кровинки лица, какое было у Шергина, Коншин никогда не видал. Белыми были даже губы.
— Я все сделал, Коншин, все… — приоткрывает глаза Шергин. — Все, что мог… все…
— Тащите, ребятки, — повторяет Коншин, и тут близкий разрыв мины отбрасывает его в сторону.
На спину падают комья земли, он ощупывает себя: вроде крови нигде нет и нигде не больно — пронесло, значит. Только чуть шумит в голове. Но он не может подняться, словно что-то сразу скосило силы, тело обмякло. Не заснуть бы, проносится мысль, но глаза непроизвольно закрываются.
Подползает отставший немного Рябиков:
— По цепи передают — командиру второго взвода принять роту.
— Что? Убило ротного?
— Не знаю. По цепи приказ помкомбата.
Роту? Это встряхивает Коншина. Роту? Ему — роту? Вдруг сразу прилив сил. Откинуты мысли о себе. Ему — роту! Он отвечает за роту. Что же делать? Уткнуть людей в снег и ждать приказа на отход? Ведь видит же помкомбата — захлебнулось все, захлебнулось… Нельзя больше вперед! Если еще продвинемся, на обратном пути немец перебьет всех! Надо остановить роту! Но приказа-то нет! Что приказ, видно же — провалилось все. Идти дальше — лишние потери!
Он чуть приподнимается, вскидывает руку, резко опускает ее и кричит: "Лежать! Всем лежать!"
Но слева, где за танком двигается вторая рота, еще кричат что-то, еще видится какое-то движение. От танка люди оторвались, и тот начинает разворачиваться. Рядом кусты разрывов.
Но Коншин лежит. Лежит и взвод. На глаза попадается боец с минометом.
— Почему не ведешь огня? — набрасывается Коншин.
— Так мин нема.
— Какого же хрена ты тащишься с ним. Ползи назад! Кому ты нужен с этим самоваром!
— Так приказано же было.
— Катись отсюда!
И тот смешно, задом, начинает пятиться обратно. Коншин разряжает себя матом. Наползает тяжелая злость на все — на себя, начальство, на все, что творится вокруг. Рябиков лежа завертывает цигарку и протягивает ее Коншину:
— Покурите, командир.
Коншин с остервенением тянет в себя вонючий дым махорки, закашливается и если не успокаивается, то чуть остывает — а ну все к чертовой матери, не пойду дальше, хоть режь, не пойду. Какое-то безразличие ко всему охватывает его, и опять усталость наливает тело.
— Вы командир первой? — вдруг слышит он вопрос. К нему подполз связист с телефоном.
— Даю связь с помкомбатом, — начинает он крутить ручку. — Скорее, пока провод не перебило.
— Коншин, — слышится в трубке голос помкомбата. — Приняли роту?
— Да.
— Почему не двигаетесь дальше?
— Сильный огонь.
— Продолжать движение!
Коншин не успел ответить "есть", как связь оборвалась.
— Ах ты черт! Вася, давай обратно, где-то перебило! — кричит связист подползающему бойцу, своему напарнику. Тот молча пополз обратно.
"Продолжать движение… — бормочет про себя Коншин. — Но разве не ясно, что потери большие, что дай бог еще метров сто продвинуться, а дальше идти уже не с кем будет…"
Но он отсекает мысли о бесплодности дальнейшего продвижения, потому как приказ есть приказ, начальству, может, виднее… Вдруг на Усово пошел второй батальон? И привычка подчиняться приказу взяла свое — вперед так вперед…
Он привстает на колено, взмахивает рукой, кричит:
— Рота, продолжать движение! Вперед! Вперед!
Увидев, что несколько человек поднялись, он тоже бросается вперед, держа направление к танку… Изредка оглядываясь, видит, что третий взвод, лишенный командира, не принял его команды, лежит не двигаясь, так же как и вторая рота… Танк, ее поддерживающий, развернулся и уходит в тыл, не выдержав огня, преследуемый жесткими короткими хлопками противотанковых пушек.
Немцы, сбавившие немного стрельбу, пока рота лежала уткнувшись, сейчас, увидев, что люди двинулись, опять усилили огонь и прижали их к земле. Обернувшись, Коншин видит, что метров на двадцать опередил он взвод, но тот растянут и близко около него всего несколько человек. Сколько же осталось людей?
Этого он не знает. Надо, конечно, двигаться позади взвода, чтоб все было на виду, как и требовал комбат на последнем привале, но… учили-то их по-другому — вперед, за мной…
Лежат они с Рябиковым как раз напротив танка, который скрывает их от немцев и тем самым и от обстрела, а мины фриц кидает дальше — по взводу, и они, с воем перелетая, рвутся где-то сзади, и кого-то там либо ранит, либо убивает. Теперь понимает Коншин, почему во встречных санитарных поездах все больше было раненых в руки и ноги, — с такими ранениями самим с поля боя выбраться можно, а кого потяжелее… Как сюда санитары доберутся, если его ранят тяжело? Может, к ночи только. А до ночи доживешь или нет? Должно бы страшно сделаться при такой мысли, но страху и так доверху — больше не умещается в его душе, и проходит эта мысль как-то мимо, не задев глубоко.
Лежат они в воронке, правда небольшой, но все же скрывающей их… Тут бы и дождаться команды на отход, никуда не трогаться, благо связист с телефоном отстал, и не услышать ему сейчас помкомбатов голос — "продолжать наступление". Смотрит Коншин на часы — половина пятого… Неужто лишь полчаса прошло с того, как Шергин на поле вышел? Да, в четыре началось. Господи, полчаса только, а вроде бы жизнь целая прошла…
Видя, что противник залег, немцы огонь уменьшили: видно, боеприпасы экономят, зря не расходуют. Эх, пролежать бы здесь до самого приказа на отход. И к танку незачем двигать — в воронке этой укрытисто и спокойно. Завертывает Рябиков по цигарке, запаливают, но не успевают и затяжки сделать, как слышат урчит сзади танк.
Значит, вторым заходом на поле вышел, ну и шум сразу, и "ура". Правда, недружное, слабенькое.
— Обождем своих, — говорит Рябиков.
Коншин соглашается и чуть высовывает голову посмотреть назад, на ребят.
Вторая рота за танком опять двинулась, а его взвод и третий и не шелохнулись, да и как поднимешься, когда немцы снова и бризантными, и минами, и пулеметами стали сечь…
Но команды "вперед", слышные позади, словно стегают Коншина по душе — надо подниматься. Если он не поднимется — рота не двинется, не стронут ее отделенные. Опять кидает взгляд назад Коншин — да, лежат люди… По тому, как жадно докуривает он цигарку, понимает Рябиков — сейчас вставать придется, и как-то померк взгляд… Досмаливает цигарку, поправляет ремень… Неохота смертная им обоим вылезать сейчас из этой воронки. И неизвестно, смог бы Коншин заставить себя, если бы не голос политрука сзади:
— Первая рота! Слушать мою команду! Вперед! Вперед!
Выходит, думает политрук, что погиб Коншин, раз берет роту на себя, а он здесь отлеживается… Что политрук решит? И то, что политрук, или помкомбата, или бойцы смогут подумать, что струсил он, толкает его, выбрасывает из уютной воронки, вырывая из груди отчаянный крик:
— Первая рота! Направление — подбитый танк! За мной! Вперед!
И не бежит Коншин, а стоит под пулями, пока не видит — поднимаются люди, делают рывок вперед, ну и он тогда… К танку, скорей к танку… Бежит, падает, поднимается, опять бежит…
— Давай, давай! — кричит не переставая, машет левой рукой призывно. — За мной, ребятки, за мной! — пока не спотыкается о падающего ему под ноги Рябикова и, валясь кулем в снег, не слышит откуда-то, кажется ему, будто с неба, торжествующий голос: "Попался, рус… Сдавайся…" — и близкую дробь автомата, пули которого просвистывают над головой.
Отвалившись от Рябикова, жмется Коншин в умятый гусеничный танковый след, в который они упали, не понимая еще ничего, не соображая еще ничего, только видя побелевшее лицо Рябикова с вытаращенными глазами и чувствуя, как холодный липкий пот заливает тело.
— Немцы… Под танком… Я как увидел — вам под ноги, — шепчет Рябиков.
Начинает теперь понимать обстановку Коншин, и ужас, объявший его поначалу, сходит, потому как слышатся и крики, и стрельба, правда не густая, двигается, значит, рота, не одни они будут, подойдет подмога.
До танка метров сорок. Гранату, пожалуй, с лежачего положения не докинешь, голову не высунешь. Одно остается — дождаться роту, а пока вкопаться поглубже. Рябиков это уже сообразил, вернее, не сообразил, а сработала пехотинская выучка — где ни лег, скорей за лопатку…
Снег они наружу не выбрасывают, а сдвигают его поперед следа и довольно скоро до стерни доходят, тут и конец их окапыванию, мерзлую землю лопатки не берут, но уже достаточно скрыты они в этом следе хорошо…
