Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря
Запросто, не глядя, Ленька приколотил медную табличку четырьмя гвоздями, потом отступил на полшага и прочел вслух витиеватую надпись:
— «Гарий Аронович Гурман»… Так вы, значит, наш сосед будете?
— Он самый, он самый… Спасибо, молодой человек. — Мужчина пожал Леньке руку и потрепал меня по голове: — Ваш братик?
— Братан, — ответил Ленька.
«Он уже жил здесь когда-то, этот Гарий Аронович Гурман», — подумал я, потому что табличка, которую прибил Ленька, точно заняла незакрашенный квадратик на двери. Гарий Аронович Гурман… Я вспомнил те разноцветные афиши с Алисой Гурман. Да это наверное и есть тот самый циркач, который жил здесь до войны. Правда, он не очень-то похож на артиста. Может быть, клоун?
— Вы раньше здесь жили, да? — спросил я. — Вы еще в цирке работали, да?
— Жил, детка, жил, — еще раз потрепал меня по голове Гарий Аронович.
— А у нас афиши сохранились, — не унимался я. — Алиса Гурман — это ваша дочь?
— Афиши?! — встрепенулся Гарий Аронович. — Где?
— У нас в комнате, — ответил Ленька. — Идемте, покажу.
Мы пришли к нам в комнату, и Ленька вытащил из-за шкафа афиши.
Гарий Аронович разворачивал их дрожащими руками и шептал:
— Алиса?.. Боже мой, Алиса! Сохранились… Чем же мне вас отблагодарить, мальчики? Если бы вы только знали, как это… как это дорого для меня…
Вдруг дверь в комнату без стука отворилась. На пороге стояла девочка лет шести в синем платьице. На нас с Ленькой она не обратила никакого внимания, остановилась и как-то странно, молча смотрела своими большими черными глазами только на Гария Ароновича. Он стоял в это время спиной к двери и все никак не мог оторваться от афиш.
— Папа, — строго произнесла девочка, — папа.
Гарий Аронович вздрогнул, обернулся и поспешно стал сворачивать афиши, пряча их за спиной.
— Сейчас, Ирмочка… Сейчас. — Он сунул афиши моему брату и тихо шепнул: — Пусть у вас пока… Я потом заберу. Пошли, Ирмочка, пошли, доця, — взял он девочку за руку.
Уже из коридора он заглянул к нам в комнату и, кивнув на афиши, сказал:
— Пусть у вас пока. Я потом заберу… Потом…
Мы с братом переглянулись. Странный он какой-то, этот Гарий Аронович. И девочка странная.
МАМАЛЫГА
Сегодня на обед мы с братом приготовили мамалыгу.
Готовят мамалыгу так. Засыпаешь в казанок желтую кукурузную муку и все время помешиваешь ложкой, — обычно Ленька сыплет муку, а я мешаю, — чтобы она не сварилась комьями. Когда вода выкипит и в казанке останется одна только каша, даешь ей остыть и, перевернув казанок вверх дном, колотишь по нему ложкой. Раз — и мамалыга готова. Она стоит на столе, желтая, пахучая и формой похожа на половинку глобуса. Теперь ее можно резать на скибочки. Как арбуз.
Едят мамалыгу с молоком, с подсолнечным маслом или свиным топленым жиром, смальцем называется. Но лучше всего идет мамалыга со шкварками и жареным луком. Но ни молока, ни шкварок у нас нет. А подсолнечное масло, как на грех, еще вчера кончилось. И сколько ни тряс Ленька над мамалыгой пустой четвертинкой, из нее только три жиденькие капли плюхнулись на мамалыгу в том месте, где на глобусе лежит Северный полюс. А что такое мамалыга без масла? Все равно что трамвай без колес.
— Говорил тебе, картошку в мундире надо было варить, — недовольно пробурчал я брату. — У нас вон еще селедка осталась.
— Ша, Саша! — Ленька ткнул в мамалыгу пальцем — она задрожала, как студень, — и запел:
Сварил чабан мамалыгу,
Тай й повесил на герлыгу!
А герлыга поломилась,
Мамалыга покотилась!
Чум чара, чарара,
Чум чара, чарара!..
Герлыга — это палка у румынских пастухов. «И не поломилась, а поломалась», — хотел было поправить я Леньку, как вдруг в кухню вошел Гарий Аронович и потянул носом:
— Чем же это так вкусно пахнет? A-а, мамалыга! — Гарий Аронович увидел три капли масла на «северном полюсе» и засуетился: — Минуточку, ребятки, я только что с базара!
Он убежал к себе и сразу же вернулся, держа в руках пузырек из-под одеколона. В пузырьке было масло. И как только ему ухитряются на Привозе наливать масло в этот пузырек?
— Одну минуточку, мальчики. — Гарий Аронович быстро отвинтил пробку на пузырьке и затряс им над мамалыгой.
С «северного полюса» потекли к «экватору» извилистые подсолнечные реки. А Гарий Аронович все тряс и тряс своим пузырьком. И не останови его мой брат, он бы, наверное, так и хлобыстнул все масло на нашу мамалыгу.
Ленька взял нож и отхватил три толстые скибки для Гария Ароновича. Гарий Аронович мамалыгу взял:
— Спасибо, ребятки, — и убежал к себе. — Ирма! Ирмочка, чем нас ребята угостили!
Прежде чем сесть за стол, Ленька отрезал еще три толстые скибки от мамалыги. Он долго возил их в масле по тарелке, потом завернул в специальный вощеный кулечек:
— Сегодня обед маме понесешь ты, я занят.
— Охота была мне одному топать на Молдаванку, — заворчал я. — Еще заблужусь…
— Не заблудишься. А заблудишься, так людей спросишь. Язык до Киева доведет… Вон Валерка во дворе маячит, возьми его с собой.
— Охота была мне с этим кабаном идти.
— Вот я тебе дам сейчас по шее, так сразу охота появится! Сказал, пойдешь — точка! А ну, садись за стол… охотник.
Маслозавод находится в районе Молдаванки. Идти нужно было через Привоз, парк Ильича, мимо канатного завода. Мы с Валеркой так и пошли.
На Привозе уже продавали раннюю черешню. Валерка вдруг вынул из кармана новенькую красненькую тридцатку, развернул, чтобы, значит, видна была, и начал прицениваться к черешне.
Тридцать рублей не ахти какие деньги: это всего-навсего полбуханки хлеба. Но все равно такой суммы у меня еще ни разу не было. Правда, однажды я имел шанс заработать… Нет, лучше не вспоминать про ту водичку, которой мы торговали на «Спартаке».
Вытащил Валерка тридцатку и начал подолгу останавливаться возле каждой кучки спелых мясистых ягод. Торгуется, торгуется, а сам, будто невзначай, одну ягодку в рот, другую. Постоит возле продавца, поморщится — дороговато, мол, — и к другому переходит. И пробует, пробует. Продавцы косятся на новенькую тридцатку и терпят. Не выдержал я и тоже начал прицениваться к черешне, протянув руку.
— А ну, брысь! — отогнал меня первый же продавец, как муху.
А Валерка все пробует и пробует.
Разозлился я.
— Пошел ты со своей валютой знаешь куда! — крикнул я Валерке и двинул с Привоза, подальше от этой черешни.
Тут уж Валерке ничего не оставалось делать, как только разменять свою красную тридцатку. Догнал он меня с кульком. Не успели мы дойти до канатного завода, как уговорили килограмм черешни.
Возле проходной маслозавода Валерка свернул из обрывков газет небольшой пакетик. Проходя мимо охранника, он так же, как и я, прижал свой пакет к груди и сказал: «Обед несу матери», — и охранник пропустил нас обоих.
— Ну, показывай, где твоя муторша работает, — сказал Валерка, отбросив свой пакет, и потянул ноздрями.
В воздухе вкусно пахло макухой и подсолнечным маслом.
— Айда, — сказал я. — Мамин цех вон там, за водокачкой. А это кочегарка.
В кочегарку мы, конечно, заглянули. Испили холодной воды из-под крана. Усатый кочегар с мокрым полотенцем на голове еще разрешил нам посмотреть через синий глазок в топку, где бушевало желтое пламя.
В мамином цехе гудели вентиляторы, пыхтели, отдуваясь, паровые прессы. От воробьиных гнезд под крышей и следа не осталось. Но больше всего нас с Валеркой поразила, прямо-таки ошарашила огромная куча очищенных от скорлупы семечек посреди цеха. Эта пирамида возвышалась чуть ли не до потолка. Женщины лопатами бросали семечки на транспортер.
— Бубочки? — вымолвил Валерка и облизнул губы.
Я поскорее уволок его в конторку.
Но в конторке, кроме худой остроносой уборщицы тети Жени, никого не было. Она-то и сказала мне, что мама уехала в город по какому-то срочному делу.
— Что это у тебя? — сунула тетя Женя свой любопытный нос в сверток. — О, мамалыга! Сами варили? Ладно, оставь: передам матери.
Валерка ужас как обрадовался, что мы не задержались долго в конторке. Выскочил и сразу к бубочкам. Только не с той стороны, где работали женщины, а с другой, чтобы не заметили.
Он набрал полную горсть бубочек, понюхал, хмыкнул, довольный, и принялся набивать ими карман и пазуху… Я говорю Валерке:
— Нельзя этого делать — влетит, если увидят.
Говорю, говорю, а сам и не заметил, как тоже набил себе бубочками полные карманы. В пазуху я набирать не стал. Валерка сразу стал похож на причальную тумбу, на которую корабли забрасывают швартовые, когда подходят к берегу.
Весь наш двор лакомился в тот день бубочками. Валерка сначала жадничал, но потом наклонился ко мне и шепнул: