Георгий Артозеев - Партизанская быль
В полной тишине, в темноте люди оступались, проваливались в топкую трясину, вылезали. Трудно пришлось раненым. Несмотря на всю осторожность, носилки не раз приходилось опускать в грязь.
Перед рассветом выбрались из опасной трясины.
Редеющий туман лежал в долине. Болотные птицы кричали резкими, хриплыми, наводящими тоску голосами. Начали перекликаться перепелки. Плавно подул прохладный утренний ветер, и поплыл туман.
Партизанам и без ветра было не жарко. Люди сидели на возвышенном месте, многие по шею мокрые, и еле шевелили руками, очищая с себя грязь. В этот час я оказался недалеко от Маруси. Она кормила сына. Малыш промок, шаль была сырая, и он знобко дрожал, прижимаясь к теплой материнской груди.
Маруся, насупив брови, смотрела вдаль. То ли она вспомнила о прошлом, то ли испугалась будущего, но из глаз ее катились слезы. Мужа рядом не было — Балицкий ушел с головной колонной на расчистку дороги.
Прошло не более пятнадцати минут с тех пор, как люди присели отдохнуть, но наши командиры — Федоров и Попудренко уже поднимали народ в дальнейший путь. Оба мокрые выше пояса, они обходили бойцов, подбадривали: задерживаться было невозможно.
Попудренко заметил Марусины слезы. Он остановился и, положив молодой матери руку на плечо, сказал:
— Не горюй, дорогая! Все лучшее — впереди, и скоро наши дела пойдут веселее. Тужить не надо!
— Нет, нет, Николай Никитич! — ответила ему быстро Маруся. — Я ни о чем не тужу. Это просто так. От усталости. Да, вот сын, боюсь, как бы не простудился.
— Эх, какой славный лесной богатырь! — еще веселее сказал Попудренко. — Ишь, красавец мужчина! — Николай Никитич пригнулся и коснулся губами личика ребенка: — Чего ж ты зря пугаешься? — спросил он. — Никакого жара у него нет, я ведь эти дела очень знаю. У меня у самого двое!
Отзывчивый на ласку и приученный к ней, Листочек оставил на минутку свой завтрак, вытаращил на Попудренко глазенки и по обыкновению улыбнулся. За ним улыбнулась и Маруся, а Николай Никитич громко расхохотался:
— Какой он у тебя молодец! Настоящий партизан, смотри-ка! Ему и паек маловат, и холодно, а все же не дрейфит.
Люди, сидевшие неподалеку, рассмеялись, подошли к группе, в которой увидели заместителя командира. Все усталые, темные лица, словно лучом солнца, осветились улыбкой. Листочек опять принялся сосать, жадно вцепившись обеими ручонками в материнскую грудь. Смотреть со стороны на эту картину было и радостно и тяжело.
Между тем время привала кончилось. Раздалась команда на марш. Колонна двинулась.
Мы избавились от смертельной опасности, но и дальнейший путь был нелегок. По бездорожью, минуя населенные пункты, отряд шел к избранному месту. При первых лучах солнца мы прятались в лесах. Выходили с наступлением сумерек. Запасы продовольствия у нас давно оскудели. Нельзя было разжигать костры. Остатки крупы и муки приходилось есть просто размоченными в воде из луж.
Партизаны потуже затягивали ремни: конечно, желудку не прикажешь, и все-таки терпели. Терпела и Маруся. Один только Листочек ничего не желал знать. Молока у матери становилось все меньше. Малыш простудился. Хриплым голосом он плакал, требовал еды. Многие уступали Марусе часть от своей скудной доли поистине сухого пайка, — но это была слишком слабая поддержка.
Одно было счастье — солнце. Во время дневок Листочек хорошо прогревался под теплыми лучами, вскоре простуда у него прошла. Правда, аппетит от этого не сделался меньше. Партизаны, как могли, ободряли плачущую Марусю.
— Смотри, какой он у тебя закаленный! Заболел и опять в строю! Только аппетит у него для партизанской жизни не подходящий. — говорил Марусе какой-нибудь детина — косая сажень в плечах. — А ты, брат, погоди: проведут хлопцы хозяйственную операцию — все появится. Будет у нас картошечка и сальце в супе плавать. Но не зря говорят: соловья баснями не кормят. Если удалось заговорить зубы Марусе, то на мальчика никакое партизанское красноречие не действовало. Голодный ребенок плакал.
Наконец, наша разведка случайно поймала ночью на дороге в Чуровичи троих полицаев, ехавших из села после поборов с населения. Они были доставлены в лагерь. На возу мы обнаружили: живую овцу, горшок масла, ящик яиц, десять буханок хлеба, сало, мед.
Для всех партизан было мало, но на справедливый дележ у нас народ не обижался. Неожиданные трофеи поступили в пользу раненых и, конечно, — нашей молодой матери. Только овцу и сало поделили по равным порциям — всем подразделениям на суп.
Легкий запах мяса да редкие блестки жира вызвали у нас праздничное настроение. Листочек тоже повеселел. У сытой матери сразу появилось молоко, и множество «опекунов» сходилось посмотреть, как ребенок бьет ножками в воздухе, агукает и издает разные воинственные звуки.
Время шло, и вот мы добрались до цели: массива Новозыбковских лесов.
Освобожденные из-под вьюков кони весело зафыркали на зеленых полянках. Все кругом пестрело цветами. Появились уже и ягоды. Люди бросились собирать землянику, не спетую еще чернику. Охотники подстрелили несколько грачей. А тем временем два взвода хозчасти отправились на заготовку чего-нибудь более существенного.
И вот настала хорошая жизнь. Хозяйственные операции осуществлены блестяще. По партизанскому закону, не затронув интересов жителей, наши ребята привезли продукты, заготовленные фашистскими прислужниками для оккупантов. На мягкой траве-мураве для всех обильный обед.
Все довольны. Сыты и больные и здоровые. Листочек, как сказочный богатырь, растет «не по дням, а по часам». Народу дан небольшой отдых, и любители собираются возле нашего питомца. Загорелый, здоровый ребенок переходит с рук на руки, да так прыгает, что того гляди уронишь.
А когда малышу пора спать — наши девушки такую колыбельную споют, что и взрослого укачают.
Бывало уж давно спит Листочек, а певуньи не умолкают. Тянут то «Калинушку», то «Рябинушку». Потом все тихое перепоют да как грянут веселую советскую песню! Летят в темное небо искры от костра да задушевное пение партизан. Все бодры, полны веры в светлое, мирное будущее. Часы такой жизни бывали у партизан редко, но зато и ценили мы их бескрайне. Ожидание их поддерживало нас в худшие времена. А худшие времена почти всегда были не за горами. Так и на этот раз.
Нас потеснили. Лагерь пришлось раскинуть в низине. Нет никакого спасенья от комаров и мошек. Они словно ждали нашего появления и набросились, будто хотели сожрать людей живыми. Что ж делать! От карателей и не по таким местам прятались. Но Листочка жалко. Он весь увернут, как кокон, даже личико закрыто бинтом. Он ежится и плачет, будто просит защиты.
Конечно, это еще бедой не назовешь.
В общем, дела на новом месте шли не плохо. По новозыбковской железнодорожной линии двигалось на фронт множество эшелонов. Наши подрывники хорошо поработали, отправляя составы под откос. Мы с каждым днем все больше интересовали фашистов, а это и есть верное доказательство нашей активной работы. Кто тихо отсиживается в лесу на своих базах, тот не привлекает внимания карателей. С нашим соединением никогда так не бывало. Стоило нам появиться, как оккупанты начинали стягивать свои силы и вынуждали партизан кочевать по лесу. Когда же маневренные возможности истощались, наша армия уходила в другой район.
Вот и отсюда надо уходить. Разведка каждый час сообщала о прибытии новых вражеских частей. Все чаще бои на партизанских заставах. У нас много раненых. А в походе на каждые носилки нужно четыре здоровых бойца.
Чтобы оторваться от противника, надо за ночь сделать рывок километров на пятьдесят. В нашем положении это очень трудно, почти невозможно. Но видим — что-то готовится. Начальник штаба Рванов то гоняет разведчиков, то лежит с карандашом на карте, то носится по лесу на своем гнедом жеребце. Совещается с командирами отрядов Федоров.
Наконец — приказ: готовить аэродром. В Москву одна за другой полетели радиограммы с просьбой о самолете — пусть заберет раненых. Вместе с ранеными должен был лететь в Москву со своей мамой и партизанский питомец Листочек.
В ожидании самолета время проходило беспокойно.
Артиллерия обстреливала лес. Как в бурелом, валились сбитые снарядами верхушки деревьев и ветки. Несколько раз прилетали фашистские корректировщики. На заставах почти непрестанно происходили стычки с разведкой противника.
И опять стало очень голодно, хуже, чем раньше. Лучшей пищей теперь считался стакан горячей крови убитой лошади. Костров разводить было нельзя, да многим и не по зубам было жилистое мясо рабочего коня.
Пошли в ход прошлогодние жолуди, липовый лист — жевали все, что под руку попадет.
А самолета из Москвы все нет. Ждали мы его с нетерпением — не пустой прилетит — привезет и боеприпасы и кое-что из питания. А там — ив новый путь!
