Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
Цецилия впервые пробовала себя в так называемой «охоте на лис», проще говоря, в провокаторской деятельности. В быту слово «провокатор» стало чуть ли не ругательным, на самом деле это — большое искусство. Она в спецшколе тщательно знакомилась с этой премудростью. Вызов огня на себя с целью дальнейшего подавления его огневых точек — такова была формулировка ее действий. Цецилии казалось, что ее задание походило больше на рыбную ловлю — закидываешь крючок с жирной наживкой и ждешь с замиранием сердца: «клюнет — не клюнет». Работала она мастерски, профессионально, не трудно было ссыльным клевать на ее наживку, ведь Цецилия с дрожью в голосе заводила разговоры об отчем крае, о братстве немцев, о немецкой порядочности и аккуратности, о церкви, детях и милых бабушках. И осторожно, как бы между делом, бросала одну-две фразы о том, что сидеть в тылу сложа руки нельзя, надо как-то помогать «своим». И тут же замолкала, ждала откровений. Дневников не вела, отлично запоминала каждое сказанное слово и уже мысленно комплектовала досье на особенно рьяных женщин, которые без опаски делились с ней самыми «вольнолюбивыми» мыслями.
Тяготы быта, трудная работа в прессовом цехе агента Цецилию не смущали, наоборот, закаляли, злили. Гнев ее был направлен на тех, по чьей вине приходилось жить под чужим именем, носить волчью шкуру. Явных симпатий или антипатий у нее не было, отдавала должное, «всем сестрам по серьгам». Особенно радовалась, что в поле ее зрения попали Анна Пффаф и фрау Ряшке. Первая была осторожна в разговорах, но иногда у нее прорезалась откровенная злоба на советскую власть. Вызывало подозрение еще одно обстоятельство: Анна, по всей вероятности, не должна была подвергнуться выселению, считалась невестой русского и готовилась переезжать в город Энгельс, но, по отзывам знакомых, она сама явилась на сборный пункт и заявила, что должна разделить участь своего народа. Все это, по мнению агента, сделано с какой-то скрытой целью, возможно, с желанием попасть на секретный военный объект. Фрау Ряшке смущала Цецилию неистребимой верой в победу здравого смысла, так она называла несправедливое выселение немцев, не стеснялась ругать всех и вся, виновных, как ей казалось, в беззаконии.
Цецилия начала дремать, когда ее дернула за ногу дневальная.
— Иди к капитану. Вызывает срочно! Зол, как дьявол.
— Почему меня? — поинтересовалась Цецилия, будто дневальная могла знать ход мыслей начальника режимной зоны.
— Да не тебя одну, — отмахнулась женщина, — уже семь человек за вечер вызывал.
«Не глуп, капитан, — удовлетворенно подумала Цецилия, — ради встречи со мной устроил такую показуху». Она набросила на плечи свое тряпье, глянула на себя в крохотное зеркальце, состроила скорбную мину и направилась в кабинет капитана Кушака…
МЫ ИЗ СОРОКОВОГО-РОКОВОГО
Вятские ребята, прибывшие на станцию Щекино, стояли на плацу перед какой-то конторой очень долго. Для Бориски время, казалось, остановилось. Даль была светла, мороз словно струился в воздухе. Даже относительно тепло одетые деревенские, и те постукивали валенками, подталкивали друг дружку плечами, чтобы согреться. А Бориска от боли не находил себе места, огнем горела обмороженная на Ладоге правая нога, да и сам он дрожал, как осиновый лист. А сиблаговский поселок, куда их привезли со станции, жил своей размеренной жизнью — проехал мимо ребят водовоз, из бочки выплеснулась изумрудной чистоты вода и вскоре замерзла. Мимо вятской разношерстной толпы шли, по-городскому засунув руки в карманы, парни в одинакового цвета бушлатах, коричневых кроличьих шапках. Борису показалось знакомым лицо одного из парней. Вроде бы видел его еще до войны в Ленинграде, но он отогнал наивную мысль: «Бред какой-то, разве возможно за тридевять земель от родного города, в Сибири, встретить человека, чью гибель во время ладожского побоища видел собственными глазами».
Наконец из бревенчатого здания конторы вышла группа мужчин, по всему видать, начальство. Впереди шагал, криво ставя ноги в белых бурках, невысокого роста узкоглазый мужчина в генеральской папахе из серого каракуля, в белом командирском полушубке. Ребят спешно построили в три ряда. «Генерал», так окрестил его Бориска, вышел на середину плаца, сказал, поигрывая тростью:
— С приездом, дорогие джигиты! Салям алейкум! Добро пожаловать! От имени руководства предприятия поздравляю вас с прибытием на опорную советскую землю. Мы вас очень ждали. Я — Каримов! Хорошенько запомните эту фамилию, она вам не раз пригодится. — Он произнес фразу с таким значением, что Бориска хихикнул: «Надо же, прожил почти семнадцать лет и не слыхал про такую знаменитость». — Каримов, ребята, не просто Каримов, а начальник управления кадрами нашего оборонного комбината, где вы будете работать. Вы — солдаты трудового фронта, мои солдаты! Не удивляйтесь, джигиты, у нас тут только фронтовые мерки. — Каримов старательно выговаривал каждое слово, как это обычно делают нерусские люди. — Обратите внимание на эти бараки, — с воодушевлением продолжал он. — В них живут настоящие герои, мастера-оружейники, гвардейцы нашего трудового фронта. Среди них нет ни одного шайтана. Запомните, «оборонцы», так называют всех, кто работает у нас, никогда не опаздывают на смену, ибо по законам военного времени опоздание свыше двадцати минут влечет за собой лишение свободы до пяти лет. Согласитесь, лучше ходить на работу вовремя, чем под конвоем? — весело пошутил Каримов. — И еще. «Оборонцы» никогда не делают брака, не попадают в облавы и всегда помнят первую заповедь: «Приказ начальника — закон для подчиненного».
Вятские ребята слушали начальника вполуха, переминались с ноги на ногу. Им хотелось побыстрее очутиться в тепле, сытно поесть. Бориску же более всего оглушили слова Каримова о том, что они будут жить рядом с героями, с гвардейцами. Слыша столь высокопарные оценки других парней, он сильно ощущал собственную никчемность. В сравнении с такими героями, он — доходяга, «выковырянный», словом, полная ничтожность.
— Товарищ начальник! — С правого фланга колонны вятских, где стояли сопровождающие ребят взрослые, вышла женщина в пуховом платке. Бориска приметил ее еще там, в Юрье. — Разрешите задать вопрос?
— Говори, женщина! — Каримов нервно передернул плечами — Только, пожалуйста, быстрее, у меня каждая секунда на особом счету. — Недовольно покосился на свиту, мол, что это еще за непредусмотренные процедурой вопросы.
— Согласно разнарядке, полученной из центра, — напористо заговорила женщина, — я привезла сюда, в Сибирь последних парней вятских деревень. Хочу узнать: настоящим ли делом они будут заняты? Как вы обиходите наших сыновей? Не в лешачьи ли они руки попадут? Вернусь домой, мужики да бабы меня спросят: «Кому отдала наших сынов?» Что мне ответить родителям? Скажи, какому ремеслу ребята будут учиться?
— Учиться? — Каримов презрительно скривил губы. — Нам не до учебы. Ваши парни будут воевать. Здесь, милая женщина, проходит незримая линия обороны Красной Армии, — патетически продолжал Каримов. — Поэтому ваши мужики станут до седьмого пота, день и ночь ковать грозное оружие возмездия. Так и передайте родителям этих парней. Пусть гордятся джигитами. Еще скажите так: над их головами не будут рваться бомбы и снаряды, однако еще неизвестно, кому, фронтовикам или им, придется труднее, хотя это уже военная тайна. — Каримов резко повернулся, не попрощавшись, ни на кого больше не глядя, зашагал к воротам. Молчаливая свита последовала за ним. И сразу на плацу вроде бы стало легче дышать, ребята задвигались, разминая ноги.
Вскоре из конторы вышли комендант, кладовщик, началась перекличка. А Бориска, никого не замечая, стоял будто каменный сфинкс на набережной Невы, и ошарашенно провожал глазами проходивших мимо парней в бушлатах, чуть слышно шептал: «Господи! Господи! Что это за наваждение? Откуда все они взялись? Неужели я сошел с ума?» Мимо вятской колонны проходили его ленинградские друзья. Наверное, от побоев и недоедания у него начались галлюцинации. Откуда взялся вон тот длинновязый, с маленькой головкой парень, как две капли воды похожий на Вальку Курочкина из их группы модельщиков? А этот… Неужели он мог ошибиться? Бориска, не выдержав, тихо окликнул одного из парней:
— Ахмет!
— Я, Ахмет! — Парень в бушлате приостановился, переложил из одной руки в другую сумку, недоверчиво посмотрел на незнакомого доходягу. — Откуда знаешь про Ахмета?
— Ленинградский?
— Питерский, родился на Невском, а что? — Ахмет ближе подошел к Бориске, прищурился, вглядываясь в лицо.
— Прости, пожалуйста, ты не из сорокового ли рокового? — голос Бориски предательски задрожал. Он выпрашивал у судьбы помилования, чувствовал, что находится на грани обморока. Если сейчас этот оголец скажет «нет», дальнейшая жизнь для Бориски потеряет всякий смысл.
