Георгий Шолохов-Синявский - Волгины
Алексей подошел к машине, забрызганной глинистой грязью. Шофер Коля, скуластый, синеглазый паренек, свернувшись калачиком, спал в кабине, натянув на голову пиджак.
«Не поехать ли в самом деле домой?» — подумал Алексей, но тут же с возмущением отверг эту мысль, медленно побрел по улице.
Он обошел несколько кварталов, вернулся к воротам монастыря. Становилось все светлее и прохладнее. Ранние пешеходы изумленными взглядами провожали фигуру одинокого человека в облепленных грязью высоких сапогах, в измятом плаще, без фуражки, со спутанными мокрыми волосами и измученным сердитым лицом.
Так он бродил, пока совсем рассвело.
У монастырской стены он сел на мокрую скамейку и, склонив голову на руки, закрыл глаза…
Очнулся от страха при мысли, что не все еще кончилось и самое главное — и, может быть, самое ужасное — он должен сейчас узнать. Солнце уже взошло и стояло высоко, теплый луч пригревал щеку. Над монастырской стеной, обросшей маленькими деревцами, с пронзительным писком и стрекотаньем кружились стрижи.
— Алексей Прохорович, домой поедем или на стройку? — спросил шофер.
— Да, да, сначала домой…
«Сейчас… сейчас… я узнаю все…» — думал Алексей, входя в монастырские ворота.
Дверь приюта была распахнута.
Санитарка кинулась Алексею навстречу. По ее лицу можно было судить, что все кончилось благополучно. Алексей узнал от нее, что родился мальчик, десяти с половиной фунтов, роды были тяжелые…
Санитарка, склонив набок голову, улыбаясь, смотрела на него.
— Напиши-ка ей записку. Она просила, — сказала женщина.
— Я хочу ее видеть. Можно? — спросил Алексей и вдруг, почувствовав страшную усталость, опустился на стул.
— Ох, и прыток ты… Наглядишься еще. Пиши-ка лучше записку.
Алексей дрожащей рукой вырвал из блокнота листок, написал несколько бессвязных слов. Минут через десять санитарка вернулась с ответом.
«Милый Алеша! — писала Кето, повидимому, огрызком карандаша, кривыми, ползущими во все стороны буквами. — Вот все кончилось… Как хорошо… Только большая слабость. Навещай меня. Может быть, дня через три встану, постою у окна, и ты увидишь сына…»
Алексей несколько раз перечитал записку и, плохо улавливая ее смысл, вышел за ворота, пошатываясь, как пьяный.
— Я — отец, — вслух подумал он и засмеялся.
4Четыре месяца прошло с тех пор, как Виктор вернулся из отпуска. За это время он снова втянулся в службу и все реже вспоминал о днях, проведенных дома.
Летать приходилось от восхода солнца и до сумерек: учебные воздушные бои, стрельбы с наступлением летной весенней погоды заполняли все время. В свободные от полетов часы Виктор читал, изучал теорию пилотирования, аэронавигацию, кропотливо разбирал каждый воздушный бой.
Он становился все более вдумчивым и серьезным летчиком, но в его летной жизни еще происходили досадные срывы и мелкие приключения. Дух озорства иногда прорывался в нем с прежней силой. Один раз он летал бреющим полетом над полем, где работали женщины, в другой — пикировал на железнодорожную водокачку, за что и получил пятисуточный арест.
А однажды перед посадкой в его машине «заело» шасси. Он терпеливо кружил над аэродромом, стараясь привести в действие выпускающий механизм. Он то бросал самолет в штопор, то в пике, то делал бочки — не помогало… «Солдатики» на крыльях, указывающие на то, что шасси выпущено, не высовывались. Горючее кончалось. Виктор сбавил высоту, пронесся над головами летчиков, следивших за посадкой. Они уже догадались, в чем дело. Виктор решил садиться «на брюхо».
После четвертого круга самолет круто понесся к земле. На аэродроме затаили дыхание. Сам командир полка, закусив губу и побагровев от напряжения, следил за рискованной посадкой. Самолет Виктора достиг положенной черты, коснулся земли и тотчас же исчез в густом облаке пыли. Воющий вихрь со скрежетом промчался по площадке. Из него вынырнул куцый, похожий на подстреленную распластавшую крылья птицу самолет и остановился, слегка накренясь левым крылом.
Из кабины вылез Виктор, бледный, улыбающийся, со съехавшими на сторону очками. Его подхватили десятки дружеских рук и стали подбрасывать.
— Пустите, братцы, а то уроните! Упаду я, черти полосатые! Упаду! — кричал Виктор.
Дружный хохот прокатился над аэродромом.
— С двухсот метров не боялся разбиться, а тут с двух метров боишься. Качай его, ребята, качай! — кричал Родя Полубояров.
Виктор все реже позволял себе лихачество. Арест и предупреждение о более строгом взыскании, а главное — та работа мысли, которая не прекращалась в его сознании все время, удерживали его от бессмысленного молодечества.
Военный аэродром был раскинут в трех километрах от опрятного литовского городка, среди кудрявых буковых рощ и дачных, пестро раскрашенных домиков.
Летчики жили тут же, в авиагородке, недалеко от городской окраины. Возбуждающие запахи еще не обожженных солнцем трав и полевых цветов затопляли аэродром, смешивались с горьковатым перегаром отработанного бензина и авиационного масла.
Опускаясь на землю с большой высоты, где воздух холоден и чист, как дистиллированная вода, истребители будто окунались в теплые душистые полны; усталые головы летчиков приятно туманились, как после легкого вина.
Вечерами, после полетов, летчики собирались в клубе. Рослый и статный, с закрученными в тонкие колечки усиками, сероглазый красавец-сибиряк Андрюша Харламов, перекочевавший в авиацию из учительского института, играл на рояле. Низкорослый, с выгнутыми, как у кавалериста, ногами Родя Полубояров и фатоватый Сухоручко, неутомимые танцоры, кружили в вальсе стыдливых литовских девушек.
Виктор играл на биллиарде, в шахматы или сидел в читальне. Вести о событиях на Западе волновали все сильнее. С негодованием читал он сообщения о налетах немецко-фашистской авиации на мирные кварталы Лондона, о наглом хозяйничании гитлеровцев в завоеванных странах.
Подобно большинству советских летчиков, он мысленно уже принимал участие в воздушных боях против фашистов. Воображение уносило его на запад, под чужое, незнакомое небо, затянутое дымами пылающих городов, — туда, где по изрытым дорогам брели лишенные крова женщины, старики и дети. Не раз, отбросив газетный лист, он вскакивал и ходил по читальне, охваченный еще не испытанным чувством гнева.
Со второй половины мая начались усиленные тактические занятия. Командование торопилось наверстать упущенное за зиму.
— «Старик» хочет печенки из нас вытряхнуть, — шутливо говорили о командире полка истребители. — Этак мы и по земле скоро разучимся ходить.
Виктор так уставал, что засыпал после сигнала «отбой» мгновенно. Он похудел, вытянулся, на щеки его лег густой кирпичный загар.
Как-то вечером, придя с аэродрома, он увидел на столе в своей комнате сразу три письма — от Алексея, Павла и Тани.
Письмо Алексея было кратко, как деловой отчет. Брат сообщал, что скоро сдаст новостройку в эксплуатацию и поедет с женой на Кавказ и, повидимому, по дороге навестит стариков, но уже не сам-друг, а втроем, так как у Кето должен скоро родиться ребенок.
«Написал, как отрапортовал начальству, — усмехнулся Виктор. — Удивительный человек Алешка!»
Письмо Павла было таким же немногословным. Он писал, что хлеба в этом году на редкость хороши и урожай будет просто на диво, приглашал к себе в совхоз в конце августа, когда закончится уборка.
Таня пространно описывала домашние и городские новости; почти половину ее письма занимал Юрий.
«Свадьбу, ты знаешь, мы решили сыграть в июне, но я такая упрямая, что могу и закапризничать, — писала Таня. — Институт мне не менее дорог, и я еще подумаю, не стоит ли подождать с замужеством еще год. Ты же знаешь, Витька, я могу поставить на своем, если захочу. Кстати, сообщаю: у Вали, кажется, роман с профессором Горбовым. Она ужасная материалистка в самом обывательском смысле, избалованная пустышка. Не жалей о ней».
Читая письмо сестры, Виктор то улыбался, то сдвигал нахмуренные брови. Таня и Валя вставали перед ним, как живые. Он вспомнил лыжный поход, ночевку в станице, слова Вали, сказанные в последнюю минуту: «Запомни — это не должно обязывать нас к чему-то».
Виктор презрительно усмехнулся: еще бы, разве мог быть мужем Вали он, всегда кочующий летчик?..
Утром он проснулся от легкого толчка в грудь и открыл глаза. На одеяле лежал сухой ком земли. Виктор поднял голову. Окно было раскрыто. В кустах шиповника, росшего по всему авиагородку, слышался приглушенный смех.
— Родя, не валяй дурака! — сразу сообразив, в чем дело, и свешивая с постели ноги, сказал Виктор.
Теплые лучи пробивались сквозь мелкую листву шиповника, густо осыпанного розовыми цветами. С аэродрома доносился гул прогреваемого мотора. Родя Полубояров вскочил на подоконник, спрыгнул в комнату.
