Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Рютин вздохнул, умолк, вопросительно глянул на лейтенанта. Тот выжидающе молчал, и нельзя было понять, читать ли дальше. Рютин решил читать:
И вот, когда с жестокой силой
Осатаневший шторм качает моряка,
Напоминает мне всегда о милой
Синеющая дымка табака.
И часто, глядя на колечко дыма,
В который раз мне говорят друзья:
«Скажи-ка, парень, у твоей любимой,
Наверно, вот такие же глаза…»
Все, товарищ лейтенант.
Хитер молчал. Точно не слышал. Смотрел куда-то вдаль и думал о своем. Но не о девушке, не о словах песни, которые, если честно сказать, ему нравились. Они невольно напомнили Семену Хигеру сказочное мирное время…
В курсантском увольнении и он бывал желанным гостем для одной милой девушки. И он сиживал в уютной, чистенькой девичьей комнатке, среди старенькой мебели, кружевных занавесок и ярких вышивок, пил чай с печеньем, вел интересные беседы, с досадой поглядывал на часы-ходики, неумолимо оттикивавшие недолгое время курсантского счастья.
…Прощались мы. К старинной этажерке
Ты, помню, торопливо подошла…
Ишь, слова-то какие.
Вот только прощания с Ней не было. Война. Досрочный выпуск. Назначение на плавбатарею. Горячие дни и ночи строительства. И море. Открытое море. И все вражеские самолеты летят через них. Все через них!
Удивительна память человеческая! Лейтенанту лишь на миг вспомнилось довоенное. Всего на миг, а затем снова пришло настойчивое желание сказать матросу Рютину что-то резкое, сердитое. О нелепости, пагубности и даже преступности его, казалось бы, невинного занятия в то время, когда командир учит зенитчиков, как выстоять и победить в трудном бою с опытным врагом. То, что можно было понять и простить в мирное время, сейчас, в дни войны, в сознании лейтенанта Хигера не укладывалось. Сдержавшись, сказал:
— Ну и что вы после всего этого о себе думаете, а, Рютин?
Что он мог думать? Ответил, что виноват. Больше такое не повторится.
— Не повторится? А я не уверен. Понимаете, не уверен! Вы, наверное, и на моих занятиях стихи и песенки писали. Так? Нет, так, Рютин. А ну-ка скажите мне данные немецкого бомбардировщика Хе-111 к. Я жду.
Со стороны это было похоже на обычный товарищеский разговор двух сверстников. Стоят себе возле прожектора лейтенант и матрос. Беседуют. Если бы не колкие, насмешливые маслины глаз Хигера…
— Хе-111 — немецкий бомбовоз… бомбардировщик, значит. У него два мотора. Бомбовый груз… бомбовый груз… Не помню, товарищ лейтенант. Вчера помнил, а сегодня забыл. Я…
— Я же сказал, песенки писали. Хе-111 к. Скорость 420 километров в час. Двухмоторный. Дальность полета 3000 километров. Бомбовая нагрузка 2000 килограммов. Вооружение: три пулемета. Экипаж: четыре бандита. Вот что я вам говорил. Вот что все знают, а вы не знаете, Рютин.
Слова звучали напористо и хлестко. Лейтенант с трудом подавил гнев.
— Ваше место, Рютин, не возле орудия, а где-нибудь в тылу, на складе. У нас на «Квадрате» такой должности, пожалуй, и нет. При случае я обещаю вам перевод на сухопутье. Мне такие зенитчики не нужны!
Повернулся и ушел. Резкий, горячий. Тетрадку унес с собой. А в ней помимо песни еще и письмо к жене, которое Алексей написал до занятия, но, на беду свою, услышал, что после обеда должен прийти минный заградитель «Дооб» и на него передадут письма.
Времени свободного не было ни минуты: помимо беседы командира по плану был намечен двухчасовой тренаж возле орудий, а Алексею так хотелось, чтобы жена в ближайшие дни получила от него письмо.
И вот такая неприятность…
В ночь на второе сентября над морем была гроза с ливнем. К утру плавбатарея, умытая, чистенькая, покачивалась на четырехбалльной волне…
* * *Боцман плавбатареи Александр Васильевич Бегасинский относился к числу немногих ветеранов Черноморского флота, коим, как сам он говорил, «довелось узнать еще царскую службу во всем ее распрекрасном виде». Боцман при случае любил говорить молодым краснофлотцам: «Эх, райское у вас житье, флотцы-краснофлотцы. Обращение, уважение, трудись — не перетрудись… Вот раньше, бывало…» И тут обычно следовали воспоминания, да все к месту, именно к данному, конкретному случаю. Одни удивлялись: «И откуда только Александр Васильевич истории свои извлекает?» Другие резонно поясняли: «Почти тридцать лет на флоте — шутка ли. Считай, три академии!»
…Бегасинский стоял рядом со старшиной-хозяйственником и придирчиво тыкал пальцем в вещевую ведомость. После очередного «тычка» Гавриил Пузько (тоже «годок», рождения 1893-го) как бы заново заглядывал в им же самим составленную ведомость, переспрашивал и уже потом докладывал по сути вопроса.
— Здесь почему прочерк? Я же сказал…
— Где? Так ведь не положено, Александр Васильевич! Вот приказ, читайте… «Свитер шерстяной — только находящимся за полярным кругом. Для ком. и нач. состава — один на два года, а для рядового и младшего начсостава…»
— «Младшего начсостава»! Хреновый ты младший начсостав, если за буквами казенных бумаг жизни не видишь! Я же сказал тебе: составляй и включай всех палубных… А ты: «Не поло-ожено…» Ох, Пузько, Пузько… Полушубки, десять штук, включил?
— Полушубки? Да вот же… — Пузько в сердцах стукнул тыльной стороной ладони по ведомости, обиженно взглянул снизу вверх на боцмана.
— Тихо, тихо, товарищ Пузько! Нервы, Гавриил Васильевич, в нашем моряцком деле — главное. Так… Идем дальше. Валенки… Сколько-сколько?! Ну, поставлю я тебя, сидорова кота, на ночку на мостик в ботиночках. Поставлю!
— Александр Васильевич, да не дадут нам столько ва…
— Переписывай ведомость, и без фокусов!
Бегасинский крякнул. Пузько уже знал боцманский характер — тут уж спорить бесполезно.
— Есть, переписать! — обиженно буркнул он, потирая ладонью лысеющую голову.
Кто-то постучал в дверь кладовой.
— Прошу разрешения? — спросил чернявый матрос.
— А, Рютин! Заходи, заходи! — обрадовался Бегасинский.
— Товарищ мичман! — поднес пальцы к бескозырке Рютин. — Прибыл для дальнейшего прохождения службы… в ваше распоряжение.
— Ты что вздыхаешь? Ай недоволен переводом? Помнишь, я говорил тебе, что мне трюмный нужен? Так что теперь ты мой боевой помощник.
Рютин переступил с ноги на ногу, виновато сказал:
— Кто же знал, товарищ мичман, что вы серьезно… Я ведь уже в наводчики нацелился, пушку освоил…
Несколько дней назад, на вахте, Рютин разоткровенничался с боцманом, рассказал о себе, о жене своей, которая ему только по документам жена, а жить, считай, и не жили, о неудачной службе своей на зенитной батарее.
Нет, не жаловался, не ныл, тем более что во всем сам виноват был… Досадовал, что не идет дело, не ладится служба.
«А ты бы ко мне в помощники пошел, и служба — даю полную флотскую гарантию — наладилась бы…» Кажется, так сказал тогда боцман, а Рютин из вежливости поддакнул, что, конечно, возможно, служба и пошла бы… Кто знал, что боцман серьезно…
— Ничего, Алексей. Внутри корабля порядок тоже должен быть образцовый, и должность трюмного очень ответственная. Тем более что он у меня всего один. А ведь на настоящем корабле…
Видно, почувствовав, что сказал не то, Бегасинский поправился:
— Я имею в виду корабль с ходом, с БЧ-5… [6] Там трюмных по штату…
Бегасинский, попал в свою стихию — стал вспоминать службу на больших кораблях, почет и власть, сопутствующие должности боцмана.
Над головами затопали. Донеслись слова команд. Вещевая кладовая находилась в носовой части плавбатареи, как раз под двумя 37-миллиметровыми пушками.
— Никак тревога? — заерзал Пузько.
— На палубу! — скомандовал Бегасинский и уже на ходу пояснил Рютину: — Нам недалече: приписаны к носовому артпогребу.
Боцман распахнул дверь — дохнуло прохладой. Ветер рванул полы шинелей… На верхней палубе — привычная обстановка. Старшины и матросы готовили к бою орудия и пулеметы…
Завидя Бегасинского, командир правого носового пулемета Павел Головатюк, или, как его звали на батарее, «щирый украинец», обрадованно прокричал:
— Товарищу мичману! Треба пару дисков до пулемету поднести!
— Впрок надо думать! Впрок! — проворчал Бегасинский. — Бьют баклуши, понимаешь, а потом «патроны, патроны»…
Рютин сломя голову несся в носовой погреб боезапаса, а над палубой звучало:
— Самолет противника, «рама», правый борт, пять тысяч метров…
Точно за большим магнитом-невидимкой, синхронно, слаженно поворачивались в сторону правого борта орудия и пулеметы. Стволы, готовые полоснуть свинцом и металлом. Однако фашистский разведчик был осторожен — изменил курс, пошел мористее.
