Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)
– Он поздравляет тебя и благодарит за пример, поданный йеменским десантникам, – перевел Кукаринцев слова Алейлы и добавил от себя тихо: – Поблагодари и честь отдай, рейнджер…
Обращать внимание на издевку уже не было ни сил, ни желания. Андрей молча вытащил из-под пояса свой зеленый берет, надел его и поднес к правому виску трясущуюся окровавленную ладонь. Алейла хмуро глянул ему в глаза, было видно, что его расстроила неудача йеменского офицера, но потом генерал улыбнулся, снял со своей руки массивные золотые часы и протянул их Обнорскому:
– Держи, переводчик. Это тебе на память. Благодарю за службу.
На этот раз Андрей понял всю фразу без помощи Куки, он растерянно взял часы и снова отдал честь…
Между тем высокие гости хлопали его по плечам, говорили комплименты, а Обнорский только тупо кивал в ответ… Очухиваться он начал лишь в комнате советников, куда его увел Семеныч, когда визитеры отправились на экскурсию по бригаде. Дорошенко промыл ему руки перекисью водорода и наскоро перебинтовал, он постоянно что-то говорил, бросая на Андрея виноватые взгляды, но в смысл его слов Обнорский не вслушивался. Несмотря на то что он выиграл и даже получил сказочный подарок (часы, судя по всему, действительно были золотыми, да еще с какими-то камнями на циферблате), у него на душе было муторно, как будто Грицалюк заставил его плясать голым перед арабами… Если бы Грицалюк заглянул к ним в комнату чуть попозже, может быть, их разговор и сложился бы по-другому. Но полковник ворвался к ним, когда Андрей еще не успел прийти в себя. Хохоча, полковник шлепнул его по плечу и обласкал:
– Молодцом, молодцом! Я Алейле сразу сказал, что мои люди круче! С меня – сто грамм и пончик!
Он жизнерадостно засмеялся, а Обнорскому стукнула в голову дурная кровь. Не раз ему говорила мама: «Тяжело тебе будет в жизни, сынок, с таким характером…» Андрей медленно выпрямился и, взглянув Грицалюку в глаза, вдруг выдал неожиданно для самого себя:
– А я, товарищ полковник, не ваш!
В комнате стало очень тихо, Семеныч закрыл глаза от ужаса, а Грицалюк удивленно повел головой и спросил:
– Ух ты! А чей же, если не секрет?
– Папин и мамин, – зло ответил Обнорский, стараясь унять противную дрожь в коленях.
Грицалюк снова хохотнул, но уже без прежнего энтузиазма. Потом он перевел взгляд на Дорошенко и бросил ему:
– Семеныч, будь другом, сбегай, найди моего Витю, пора домой собираться…
Дорошенко с облегчением выскочил из комнаты на улицу, а Грицалюк медленно опустился в пластиковое кресло и с интересом начал разглядывать Андрея:
– Ишь ты какой, прям конек-горбунок… А я-то надеялся, что мы будем друзьями, поработаем вместе…
Обнорский сильно прикусил губу, чтобы не сказать еще чего-нибудь, – он чувствовал, что и так уже наговорил лишнего. Грицалюк хмыкнул и продолжил:
– Да, видать, с тобой уже другие поработали… Не иначе как Колька Добрый Вечер тебе мозги засрал… Не на тех ставишь, юноша…
– Я не понимаю, товарищ полковник, о чем вы… – начал было Андрей, но Грицалюк властно перебил его:
– Хорош пиздеть. Все ты понимаешь! И я все понимаю… Смотри – тебе жить, тебе карьеру начинать…
Полковник замолчал, словно давал Обнорскому возможность одуматься и загладить вину, которой Андрей за собой не чувствовал, поэтому и не стал прерывать паузу, просто стоял и смотрел в стенку перед собой. Неизвестно, сколько бы продлилось это напряженное молчание, но тут раздался стук в дверь и в комнату вошел Кука:
– Петр Борисович, машина подана. Алейла с Антаром дальше в Лахедж собираются…
Полковник медленно встал, цыкнул зубом и, усмехнувшись, бросил Обнорскому вместо прощания:
– Ну как знаешь, юноша, как знаешь… Кстати, не забудь часы начфину сдать – принимать от местной стороны подарки дороже пяти динаров запрещается. Приказ 010 помнишь еще?
Кука, почувствовав настроение шефа, еле кивнул Андрею, как будто не сидел накануне у него в гостях и не пил его водку…
…Весь оставшийся рабочий день Дорошенко в ужасе бегал по кабинету и «дрочил» Обнорского, объясняя ему тонкости армейской субординации, а также личные возможности полковника Грицалюка по стиранию в порошок и Андрея, и его, Семеныча… Обнорский с тоской слушал нравоучения хабира, который так разошелся, что даже выдал под конец настоящую притчу:
– Однажды в очень морозный день глупый воробей вылетел из дома и от холода упал на дорогу. Приготовился уже помирать. Но мимо шла корова, решила посрать и накрыла воробья лепешкой. В теплом говне воробей, мудак, отогрелся и зачирикал от счастья, шо живой остался. То услышала кошка, вытащила воробья из говна и съела. Мораль: не всякий, кто тебя обосрет, – твой враг, не всякий, кто тебя из говна вытащит, – друг. А уж если попал в говно – то сиди и не чирикай.
Как ни паскудно у Андрея было на душе, он не смог удержаться от улыбки и мальчишеского вопроса:
– Да что я такого сделал, чтоб считать, что в говно попал?
Семеныч махнул рукой и ответил без своей обычной улыбки:
– Все мы тут, сынок, в говне по уши, кроме начальства… Хотя и оно тоже… Только, может, не по уши, а по пояс…
Андрей не стал спорить с Дорошенко, понимая, что определенная крестьянская сермяга в его наставлениях и опасениях была. Понимал он и то, что из-за своего характера приобрел весьма могущественного врага. Или если не врага (будет ли полковник ГРУ опускаться до вражды с сопляком практикантом), то, во всяком случае, недруга…
…Руки у Обнорского зажили быстро благодаря Лехе Цыганову. В Адене из-за жары и чудовищной влажности любая царапина могла стать проблемой и гнить неделями, но у Цыганова, сидевшего с советниками на загадочном и таинственном острове Сокотра в Индийском океане, было в загашнике чудодейственное снадобье, которое сокотряне называли «кровь дракона» (в Адене оно было известно как «кровь семи братьев»). Снадобье это представляло собой особым образом обработанную смолу какого-то дерева. (На Сокотре встречались десятки видов флоры, которые не росли больше нигде в мире.) Эта смола цвета темного рубина считалась в Йемене национальным достоянием и была запрещена к вывозу. По легендам, «кровь семи братьев» помогала от всех болезней и даже якобы могла восстанавливать утраченную девственность. Цыганов же, у которого был небольшой запас этой смолы, отрекламировал ее коротко: «Рядом с ней разное мумие сраное просто отдыхает». Андрей во всякое шаманство, знахарство и колдовство не верил, но после того как Леха, разжевав несколько кусочков смолы, растер получившуюся кашицу по ободранным ладоням и пальцам Обнорского, раны затянулись буквально за пару дней, а на месте сорванной до мяса кожи появилась новая, молодая…
В Тарике о событиях в Седьмой бригаде в день открытия «тропы разведчика» известно стало моментально – не иначе Семеныч растрепал, – и Андрей начал превращаться в фигуру если не широко известную, то, по крайней мере, популярную. Сплетни, как всегда, круто преувеличивали его подвиги. Докатившаяся до Обнорского волна слухов, в частности, утверждала, что он успел пройти полосу препятствий дважды, пока йеменский офицер плелся до финиша, а за это Алейла подарил ему личное именное оружие, двухкассетный магнитофон «Sharp-777», часы, платиновую зажигалочку и французский столовый сервиз на двадцать четыре персоны.
В бригаде же авторитет Андрея едва ли не сравнялся с авторитетом Дорошенко, которого солдаты и офицеры называли Абу Мазалла[35] и считали кем-то вроде заместителя Господа Бога по парашютным делам. К Обнорскому с детской непосредственностью постоянно подбегали поздороваться молодые солдаты и офицеры – некоторые делали это по нескольку раз в день. Что касается старшего лейтенанта Али Касема, то он, естественно, переживал свое поражение, но на Обнорского зла не затаил, наоборот, пока у Андрея были забинтованы руки, он раскуривал ему сигареты, бегал за лимонадом в дукан и вообще старался всячески ухаживать и выказывать свое расположение. Впрочем, мирская слава, как известно, недолговечна, и через несколько дней в бригаде появились новые кумиры – палестинские инструкторы.
Их было трое: майор, капитан и старший лейтенант. Представляясь командованию бригады и присутствовавшим при этом Дорошенко с Обнорским, они называли лишь свои воинские звания и клички. Майора звали Профессором, капитана – Сандибадом[36], а старшего лейтенанта – Мастером. В Южном Йемене жило много палестинцев – вокруг Адена кольцом располагались лагеря беженцев, ушедших из Ливана в 1982 году, после сдачи Бейрута израильтянам, но в этих лагерях концентрировались в основном бойцы арафатовских соединений «Фатх» и их семьи. Троица, всплывшая в Седьмой бригаде, относилась к враждовавшему с Арафатом Фронту национального спасения Палестины – эта организация имела более левую, почти прокоммунистическую ориентацию. Членов ее боевых отрядов называли федаинами, и даже друг друга они знали лишь по кличкам – подлинные имена держались в строгом секрете, чтобы затруднить работу израильским спецслужбам. Да и клички время от времени менялись и перетасовывались.
