Михаил Лыньков - Незабываемые дни
— Всех выстроить. Даже дневальных. Наши солдаты сменят караульных, — оборвал лейтенант начальника полиции, пытавшегося возразить, и тут же сказал Ярыге:
— Пан полковник приказал вам вывести на площадь все население. Дети пусть остаются по домам.
Через несколько минут все наличные полицейские силы были выстроены на площади. Полковник почему-то обошелся без «хайля» и сразу приступил к делу. Проворный лейтенант уже распекал на чем свет стоит неуклюжего полицая за то, что у него затвор винтовки совсем примерз, не открывался.
— Распустились, лодыри! Вишь, ряшку раскормил, только щенят бить такой мордой. — И тут же передал приказ полковника: — Осмотреть у всех оружие.
К строю полицаев подошли автоматчики, взяли у них винтовки, щелкали затворами.
— Смирно! Проверку на время отставить, будет говорить господин полковник! Бургомистр, ближе людей!
Жители, согнанные на площадь, сначала равнодушно поглядывали на упражнения, которые проделывали полицаи под команду немецкого полковника. Но постепенно их нахмуренные лица стали оживляться, в глазах появилось выражение заинтересованности: очень досаждал полицаям лейтенант-переводчик, издевался над ними и высмеивал. Чем все это кончится? Разумеется, и полицаи и эсэсовцы — одного болота черти, но хорошо, когда они начинают поносить друг друга. «Еще чего доброго, начнут потчевать друг дружку зуботычинами…»
Бургомистр все суетился, покрикивал на жителей села, подгонял их ближе:
— Скорее, скорее, полковник не любит мешкать! — И, склонившись в три погибели перед высоким начальством, льстиво доложил:
— Если угодно, пан полковник, можете начинать!
Вспотев от желания как можно лучше угодить начальству, он почтительно отошел назад, где с группой немецких офицеров стоял и Гниб… Начальнику полиции не давали покоя мысли о разных неприятностях, которые придется ему, должно быть, перенести от всей этой неожиданной инспекции.
Полковник тем временем подошел к собравшимся жителям, на минуту остановился, словно задумался о чем-то. Потом резким движением снял шапку с головы, заговорил:
— Братья мои, родные мои!
Слова, произнесенные по-русски, сразу наэлектризовали всех. Гниб, которого офицеры оттеснили немного назад, уже стал на цыпочки, чтобы разглядеть полковника. «Ну и полковник, ну и хитрец, знает, как подъехать к крестьянам. Но почему он не говорил по-русски с нами, с полицией?»
— Простите мне этот небольшой спектакль. Он потребовался нам для того, чтобы, не проливая крови… наших людей… расправиться вот с этими палачами, фашистскими наймитами.
Что-то хотел крикнуть пан Ярыга, но поперхнулся словом и, побледневший, опустошенный, только шмыгал носом и мычал. Слышно было лишь одно ах… ах… ах… Гниба держали под руки, вынимали его пистолет из кобуры.
— Вот они стоят перед вами… покажите их ближе! Вот он, ан Ярыга. Он полез сюда, чтобы захватить нашу землю, наше добро. Старшие из вас помнят пана Ярыгу еще во времена царизма. Этот недобитый пес надеялся при помощи фашистов вернуть проклятое прошлое. И он усердствовал, выслуживался перед своими хозяевами. А вот и Гниб. Он верой и правдой служил польским фашистам, добросовестно помогал им душить польских и белорусских крестьян. Сейчас он верно служит немецким фашистам. Это заклятые враги наши… А теперь полюбуйтесь на этих мерзавцев, на этих изменников Родины, — он кивнул на полицаев. Одни стояли побледневшие, испуганные насмерть. Другие как разинули рты от изумления, так и стояли, словно вороны в знойный день. И зуб на зуб не попадал у полицаев, у некоторых дрожали колени. На одного от страха напала такая икота, что он все время судорожно хватался за рот и сгибался в дугу, чтобы спрятаться от людских глаз.
— Мне противно даже говорить о них.
На площади наступила такая тишина, что слышно стало, как всхлипывает пан Ярыга, что-то невнятно бормоча.
А полковник расстегнул меховой воротник, прятавший его лицо, распахнул шинель. И стоявшие ближе увидели на нем обыкновенный крестьянский полушубок, на котором выделялся яркокрасный значок депутата Верховного Совета.
— Вот мы опять встретились с вами по-человечески, как советские люди. Мы встретились, чтобы сказать вам, что не гитлеровцы и не эти ихние холуи являются хозяевами на советской земле. Мы с вами ее настоящие хозяева! Мы с вами бьем наших врагов и будем бить до тех пор, пока не очистим нашей земли от всей этой погани. В этом я клянусь вам!
— Братцы! Это же Василий Иванович, наш депутат! — послышались голоса в толпе.
— Да, клянусь вам как ваш депутат! Клянусь в день Сталинской Конституции и поздравляю вас с этим днем.
Все бросились к Василию Ивановичу, чуть не задушили его в объятиях, подхватили на руки:
— Родненький! Дорогой! Ура партизанам! Слава Сталину!
Многоголосое ура поднялось над занесенными снегом улицами, над полем. От конюшни бежали освобожденные парни, девушки.
Все село пришло в такое движение, которого уже не видали с самого начала войны. К волостной управе шли все, кто был в селе. Спешили старики. Сбегалась детвора.
Над площадью стоял веселый гомон. Говорили, здоровались, пели, приглашали партизан погостить. Над крыльцом управы поднялось красное знамя.
Василий Иванович рассказывал и про партизанские дела. Люди расспрашивали про Красную Армию, про Москву, про Сталина. Каждому хотелось выпытать обо всем, что волновало его за последние месяцы.
Сквозь толпу настойчиво протискивалась Майка. Она остановилась неподалеку и все порывалась подойти к Василию Ивановичу, ожидая, когда тот закончит беседу с людьми. И вот она, наконец, бросилась к нему, схватила за руку:
— Дядечка! Василий Иванович! Товарищ командир!
Василий Иванович посмотрел на нее, удивился:
— А ты как сюда попала?
Увидел кровоподтеки на лице, нахмурился.
— Меня схватили эти гады. Они истязали двух наших людей, те чуть не при смерти, там доктор около них теперь, в конюшне они…
Все посмотрели на полицаев. Словно волна прошла по толпе. Рядом затрещали плетни, ограды. Десятки голосов загремели на всю площадь:
— Смерть душегубам! Бейте их, гадов!
Василий Иванович потемнел лицом, громко крикнул: — Отставить!
И, когда толпа угомонилась, спокойно обратился к людям:
— Что вы? Хотите самосуд учинить? Так не надо. Мы разберемся с каждым из них в отдельности. И никого не обидим: каждый получит сполна по своим заслугам. Получит по нашим законам. Можете мне в этом поверить.
— Верим, Василий Иванович! Знаем, что рука у тебя на них правильная!
Бохан занялся допросом полицаев.
Все ему дружно помогали.
Некоторых оправдывали — тех, которые попали на службу по принуждению, из неволи, и ничего дурного не совершили за время своей службы.
Несколько слов сказал им Василий Иванович:
— Если кто-нибудь из вас опять натянет на себя собачью шкуру, тогда уж не ждите пощады, да и теперь плачут по вас сухие осины! Только кровью своей вы сможете смыть с себя позорное пятно. А если вам жаль своей крови, смывайте фашистской. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Родненький, мы хоть сегодня к вам!
— Нет, нам такие свояки пока не надобны. Вот заслужите доверие у народа, постарайтесь, чтобы гитлеровская нога боялась ступить в ваше село или в деревни, откуда вы родом. Тогда мы, возможно, и примем вас в нашу семью. А теперь идите отсюда, не мозольте глаз людям собачьими шинелями.
Освобожденных полицаев точно вихрем смело. Со всех ног удирали они во все стороны, так что снег взвихрился на улицах. С остальными долго не церемонились.
— За речку, подальше, на болото! — подал команду автоматчикам Бохан. И сплюнул даже, а рукой сделал такой жест, будто отряхал ее или стирал какую-то грязь.
— Ты что? — спросил его Василий Иванович и нахмурился.
— Да знаете, Василий Иванович, не совсем приятное занятие возиться с человеческим мусором.
— Да, быть может, и неприятное. Зато необходимое. Без него не обойдешься. Иначе — реки и реки крови, реки и реки слез. Их вот… — он указал глазами на кучку детей, которые топтались около саней, упрашивали, чтобы показали им, чтобы позволили хоть дотронуться до пулемета. А какой-то малыш, лет семи, в большой не по росту шапке, настойчиво просил караульного:
— Вот бобик патрон потерял. Нате, дядечка. Может, он к вашему ружью подойдет.
— Давай, давай, вояка!
— Только вы обязательно фашистов убейте этим патроном или полицая!
— Постараюсь, вояка! Все?
— Если убьете, то и все! — чистосердечно согласился малый и уже шепотом, оглянувшись по сторонам, добавил: — Они моего папу убили… Забрали и убили по дороге… А мы с мамкой одни теперь.
И тяжело вздохнул, поглядывая на винтовку.
— Нравится тебе ружье?
