Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!
Однако чувств своих не выдал, спросил ровным голосом и в меру почтительно:
— С чего прикажете начать показ?
— С главного начнем, с осмотра вашей линии обороны, — ответил подполковник и, словно уже не раз бывал здесь, уверенно зашагал к первому пулеметному гнезду.
Оказавшись в окопах взвода, поверяющие стали подробнейше расспрашивать о секторах ведения огня не только каждого пулемета, но и стрелковых отделений, даже бойцов. На все вопросы Максим отвечал толково, со знанием дела и тут вдруг заметил, что мичман Мехоношин, все время находившийся сзади поверяющих, почему-то неистово подмигивает ему и пальцем, желтым от махорки, показывает на спину старшего лейтенанта. И тогда, будто давая поверяющим возможность получше рассмотреть вражеские позиции, Максим пропустил их вперед. Оказался сзади — сразу заметил, что у старшего лейтенанта спинка шинели сшита как у старшего командного состава. Явное нарушение формы одежды! Но… Разве он, Максим, сразу распорол спинку своей шинели? Ведь, сшитая, она не топорщится, и шинель сидит как влитая. Но сейчас форма одежды нарушена не просто каким-то командиром, а поверяющим штаба армии. По-ве-ря-ю-щим! Невероятно, но факт.
А к этому несоответствию мысленно уже пристраиваются и излишняя поспешность с предъявлением документов, и ухоженность лиц, на которых не оставили следов ни постоянное недоедание, ни чрезмерная усталость, и новехонькие планшетки с картами без единой потертости на сгибах.
Лейтенант встретился взглядом с Мехоношиным и на мгновение прикрыл веки. Тот понимающе кивнул, а еще через несколько секунд Одуванчик вроде бы лениво зашагал к землянке.
А поверяющие все ходили по окопам, все спрашивали, спрашивали. О самом разном. Даже о том, сколько бойцов было во взводе месяц назад, да не было ли случаев, когда кто-то перебегал к противнику или арестовывался по подозрению в желании сделать нечто подобное. И на все эти вопросы Максим отвечал, правда, теперь осторожно, предварительно обдумывая и даже словно взвешивая каждое свое слово.
Одуванчик же будто сквозь землю провалился…
Сколько времени мучительно тянулась неопределенность — этого Максим и потом не мог сказать. Единственное, что он утверждал яростно, — словно солнечным светом для него все вокруг залило, когда он увидел капитана Гаврикова, который в сопровождении Одуванчика и еще двух матросов шел по окопу. Шел спокойно, рассказывая матросам что-то смешное; во всяком случае они временами расплывались в улыбке. Но автоматы у матросов висели на груди, а не были закинуты за спину. Выходит, его тревога, его подозрения не совсем напрасны.
А дальше все произошло до обидного просто: капитан Гавриков представился, назвавшись помощником начальника Штаба бригады, и почтительно сказал, что командир бригады просит товарищей поверяющих, когда они закончат работу с этим взводом, на несколько минут заглянуть к нему.
Подполковник выстрелил вопросом:
— Зачем мы нужны командиру бригады?
— Не могу знать, — виновато улыбаясь, развел руками капитан Гавриков.
Когда поверяющие ушли, сопровождаемые капитаном Гавриковым и двумя матросами-автоматчиками, Одуванчик сдвинул на затылок шапку, рукавом шинели вытер потный Лоб и сказал, будто извиняясь:
— Они уже шли к нам, когда я позвонил в штаб. Потому и ждал их, потому так скоро мы и заявились.
Скоро, говоришь? Нет, он, лейтенант Малых, не сказал бы этого…
Остаток дня коротали в землянке, прогревая нутро крутым кипятком, и лениво судачили о том, кто они, эти «поверяющие». И еще — является их сигнал в штаб настоящим проявлением бдительности или игрой в нее.
Первая ночная вахта уже ушла в окопы и на лед залива, все остальные стали поудобнее пристраиваться на нарах, намереваясь вздремнуть, если позволят фашисты, и вдруг гнусаво зазуммерил телефон. Максим, еще сидевший около него, снял трубку и назвал себя.
— Немедленно явитесь к начальнику отдела «Смерш», — подчеркнуто сухо сказал кто-то и поспешил положить трубку.
Максим, хотя и не чувствовал за собой вины, все равно внутренне напрягся.
— Куда на ночь глядя, товарищ лейтенант? — спросил Мехоношин, заметив, что командир потянулся за полушубком.
Можно было сказать, что вызывают к командиру батальона или в штаб бригады, но он выбрал правду. Прозвучал его ответ — матросы приподнялись или даже сели на нарах, запереглядывались. А когда Максим подошел уже к двери землянки, Одуванчик и сказал, шагнув к нему:
— Если вызывают по поводу того гада… Ну, у которого мы патроны на хлеб выменивали… Тут вы, ничегошеньки не знаете. Ни его самого, ни…
— Я действительно не знаю его, — проворчал Максим, в душе довольный, что его задержали почти в дверях, что он как бы не по своей вине чуть-чуть оттягивает тревожащую встречу.
— Вот и крушите их правдой-маткой! — даже обрадовался Одуванчик. — Если потребуется, любого из нас в свидетели вызывайте.
Коротенькая пауза и вовсе неожиданное:
— Того гада вчера убитым нашли. На дороге, что к его складу-берлоге вела.
— А ты откуда такие подробности знаешь?
— Земля слухами полнится, — дипломатично ответил Одуванчик и сразу заторопился, словно боясь, что лейтенант уйдет, недослушав его: — А на нас верной думы не держите, к этому делу мы не успели рук приложить…
— Да, с вами не заскучаешь, — усмехнулся Максим и решительно толкнул дверь плечом.
По дороге к штабу бригады хожено раза четыре, но еще никогда она не казалась ему такой короткой. Настолько короткой, что у входа в нужную землянку он для перекура даже намеревался присесть на пенек, чуть возвышавшийся над снегом. Но, вдруг поняв, что это самое обыкновенное желание затянуть время, мысленно выругался, излишне решительно постучал в дверь и, войдя в землянку, почти зло доложил:
— Лейтенант Малых прибыл по вашему приказанию!
6
В землянке за обеденным столом, перекочевавшим сюда из какой-то опустевшей квартиры, сидели только капитан Гавриков и незнакомый штатский. Случайно или нарочно так было сделано, но лицо человека в штатском еле высвечивалось расплывчатым беловатым пятном.
— Заходи, Малых, заходи, — вполне доброжелательно ответил капитан Гавриков, даже вышел из-за стола, даже руку протянул.
— Мáлых, товарищ капитан, Мáлых, — поправил его Максим, уже зная те фразы, какими они сейчас обязательно обменяются.
Действительно, не смутившись даже самую малость, капитан Гавриков проворчал:
— Не будем мелочиться из-за какого-то одного ударения.
— И вовсе это не мелочь, а существенная деталь: своим ударением вы совсем других родителей мне приписываете.
Эти фразы впервые были сказаны месяца три назад, когда они еще только знакомились.
Человек в штатском предложил певучим и неожиданно мягким голосом:
— Садитесь, лейтенант, вот сюда, — и выдвинул из-под стола табуретку, поставил ее рядом со своей.
Пока Максим снимал полушубок и усаживался, человек в штатском потянулся к керосиновой лампе, чуть чадившей на столе, подкрутил ее фитиль. Теперь лицо его не тонуло в темноте, теперь Максим отчетливо видел морщины, изрезавшие его лоб и щеки землистого оттенка, и необыкновенно светлые глаза. Настолько усталые, что, казалось, они вот-вот закроются сами собой, закроются помимо воли этого человека.
Человек в штатском, дав Максиму рассмотреть себя, попросил:
— Расскажите, пожалуйста, о себе. Как можно подробнее.
Опять за рыбу деньги!
— На оккупированной территории я оказался…
— Не об этом. О себе. С самого начала. С того первого дня, какой помнится.
Максим уже после тех фраз, какими они обменялись с капитаном Гавриковым, понял, что его ни в чем не собираются обвинять, что причиной вызова сюда не являются ни недавние «поверяющие», ни тот подонок, у которого матросы в свое время добывали патроны. А просьба человека в штатском досказала остальное: теперь Максим не сомневался, что этот человек с усталыми глазами почему-то хочет с ним познакомиться как можно поближе. О чем же ему рассказать? Биографию он наверняка прочел, может быть, даже не один раз. Следовательно, знает, что отец Максима всю жизнь работал слесарем в паровозном депо, что, кроме отца, есть у Максима мать и две сестренки. Небось даже то знает, что одна из них замужем за сельским учителем, а вторая — за лейтенантом-летчиком, который несет службу где-то на Дальнем Востоке.
— Можно я не про себя — про деда расскажу? — вдруг озорно спросил Максим.
От удивления у капитана Гаврикова правая бровь черт знает куда метнулась, а человек в штатском ограничился тем, что почти пропел:
— Воля ваша.
— Дед у меня правильный. Во всех отношениях. Даже чересчур. Например, и от колчаковцев ускользнул, когда они мобилизацию объявили, и к красным не пристал. Первых ненавидел люто, а вторым тогда еще не верил. Он, дед наш, ничего на веру не принимал, он норовил все руками пощупать, — пояснил Максим, которому очень хотелось, чтобы его поняли правильно. — Поэтому и в колхоз не сразу записался, а чуть ли не последним. Когда окончательно и навечно уверовал в его жизненную силу.
