Евгений Войскунский - Мир тесен
— Если бы да кабы…
— Молчи, Игнатьев. Мы тут воюем, а не в бирюльки играем. Была попытка бросить товарища? Была попытка. А раз такая попытка была, надо держать ответ. Правильно говорю? — Ушкало обводит жестким взглядом притихших бойцов.
— Правильно, — подает голос Безверхов. — Балтийцы мы.
— Молодые еще, — говорит пулеметчик Шатохин. — Гляньте, — кивает он на меня, — раскраснелся. Салажня!
Я опускаю голову. Уж лучше бы меня кокнули ночью. Уж лучше бы написали маме: «Ваш сын» и так далее. Встать сейчас во весь рост, выйти из-за скалы на открытое место… встретить грудью финскую пулю…
— Я Зямскова не виню, — слышу быстрый говорок Литвака. — Я бачыу, ён у Темлякова вясло атнял и павярнул шлюпку ко мне. А Темляков лег та ляжит. Я спачатку думау, срезали яго. А ён пошчитау, кольки его шкура стоит…
Т. Т. дернул головой, будто от удара в челюсть, и выкрикнул:
— Что вам от меня надо? Суд устроили! Я в десанте был, я двух финнов застрелил…
— Не ори, — прерывает его Ушкало. — Не о десанте речь. Мы с тебя спрашиваем, что товарища хотел оставить в беде.
— Литвак мне не товарищ! Авантюрист он! Зачем он эту операцию затеял? Себя показать!
Литвак шмыгает носом. По-моему, он смотрит на Т. Т. не с гневом, а с любопытством, даже рот открыл от удивления.
— Значит, он тебе не товарищ. — Ушкало поиграл тугими желваками. — А кто тебе товарищ?
Но Т. Т. опять умолк, отвернулся.
— Выходит, раз он тебе не товарищ, пускай его финны на глазах всего отряда расстреливают, так? А заодно и твоего дружка Земскова?
Молчание. Только дождь стучит по каскам, только с шорохом разбиваются волны о каменный берег. Да Еремин тюкает топором по мокрым веткам — дрова заготовляет.
— Чудыло гороховое, — говорит Литвак. — Глядзи-ка… «Себе показать»! Вось ка-ак дам зараз…
Он туго упирает средний палец в большой и направляется к Т. Т. — по носу, что ли, хочет щелкнуть, — но Безверхов хватает его за руку:
— Брось. Я так считаю, главный, — обращается он к Ушкало. — Нам такой боец не нужен, который нас за товарищей не держит. Наплачемся мы с таким бойцом. Предлагаю списать его из десантного отряда к едреней фене.
— Поддерживаю. — Ушкало словно точку поставил. Он наклоняется к телефонному аппарату, накручивает ручку. — Гром? — говорит негромко, прикрыв рот ладонью. — Я Молния. Капитана прошу. — Некоторое время ждет, прикрыв глаза красными веками. — Товарищ капитан?.. Да… пока все тихо… Да, починили, вечером отстреляем. Спасибо, товарищ капитан… Есть, объявлю. Только вот какое дело, товарищ капитан, из них один трусость проявил… Нет. Но была попытка бросить товарища… Темляков. Считаю невозможным держать его… — Тут Ушкало довольно долго слушал, потом сказал: — Есть… есть… — и положил трубку.
Он крепко растирает ладонью лоб.
— Значит, так, — говорит он. — За мотобот капитан объявляет благодарность. Теперь насчет Темлякова. Капитан ночью придет на остров, разберется сам. Сам разберется.
* * *Ко мне подсаживается Сашка Игнатьев. Заглядывает в глаза, но я смотрю в другую сторону. Не хочется ни с кем разговаривать. На всем белом свете у меня только один родной человек — мама. Только она обо мне беспокоится. Ну и, конечно, Ирка.
— Тут знаешь что было? — тихо говорит Игнатьев. — Полундра была! Мы за вами следили все время. Главный с Андреем возле нашего пулемета лежали. Андрей психовал, что вы долго тянете, а главный помалкивал. Не видно было ни черта. Только когда финики ракету кинули, я засек вашу шлюпку у мотобота. Ловко вы, бродяги, пристроились!
Да отвяжись ты, думаю я. Но — прислушиваюсь к его окающему говорку, словно боюсь упустить.
— Полчаса проходит — опять засветили, опять, вижу, вы торчите у мотобота как приклеенные. Я Леньке Шатохину говорю: «Понравилось им там, решили зимовать на «Тюлене»…
Как же, там уютно, думаю я. Славный такой «Тюленьчик»…
— Опять ракета, у меня глаза на лоб: шлюпка здесь, мотобот там, кто-то плывет, ни хрена не разберешь. Освещение — как в театре. Андрей чешет башку, главный командует — пулемет к бою. Тут началось — с «Хвоста» бьют по вас, Шатохин кроет по вспышкам, Савушкин, слышу, тоже заработал. Я Шатохину подаю ленту, а сам пригляделся и вижу: Толька гребет обоими веслами от мотобота, а там Литвак руками машет. Ты, по-моему, не греб. Наклонился, скрючился весь, но не греб. Верно?
Я не отвечаю.
— Главный крыл вас — я жмурился только… — Сашка придвигается ко мне вплотную и шепчет: — Оттолкнул Шатохина, схватился за рукоятки и наводит «максим» на вашу шлюпку…
— Врешь! — вырывается у меня.
— Безверхов его за руку схватил, я за другую… А он здоровый, как из железа, — плечиком только повел, стряхнул нас. Я обмер… Ну, думаю, читайте молитву… А он посмотрел в прицел на шлюпку, потом развернул пулемет обратно и давай сажать по «Хвосту». По вспышкам… Тут я увидел — шлюпка повернула к мотоботу. Кричу главному в ухо: «Шлюпка обратно идет!» Глянул он, передал «максим» Шатохину…
— Дальше что? — спрашиваю.
— Дальше? Ну, сам знаешь. Финики сменили позиции и давай лупить по нас. Жарко стало. Мы тоже маленько передвинулись. Главный уполз к Савушкину. У нас пулемет раскалился, аж обжигает. Дальше — минометы. С Хорсена пушка ударила. Ну, как положено.
Дождь сечет и сечет. Я молча смотрю, как Шунтиков возится с провиантом. Под большой скалой он вырыл нору, накатил на нее несколько сосновых стволов, поверху камнями завалил — когда только успел? Теперь затаскивает в землянку ящики с консервами, мешки с крупой и сухарями. Еремин помогает ему. Правильно. А то промокнет крупа — жрать будет нечего. Хозяйственные мужики.
— Видал, что наш Иоганн сотворил? — говорит Сашка. — Эй, кудесник, любимец богов, отсыпь гороху бедному скомороху! Тебе говорю, Иоганн Себастьян Шунтиков…
— Бах! — выпаливает Еремин и тоненько смеется. Сашка, добрая душа, зря стараешься меня развеселить.
Я закрываю глаза и отчетливо вижу: в зеленом свете ракет Ушкало наводит на меня пулемет.
А Сашка не унимается.
— Твой взгляд да будет тверд и ясен, — бубнит мне в ухо. — Сотри случайные черты — и ты увидишь: мир прекрасен…
Финский залив решил вдребезги разбиться о каменные берега. Цепь за цепью шла ревущая вода на приступ, кидалась на шхерный гранит, превращалась в дым, в пыль, в пену. Около полудня ветер расшвырял пласты туч, пробил голубое окно в небе, и солнце вдруг брызнуло веером, взлохмаченное море вмиг стало зеленым и веселым, а острова, отороченные белым кружевом, заблестели мокрыми изломами скал. Это продолжалось недолго. Полчища туч надвинулись, заделали брешь, и все снова стало тусклым и серым.
К ночи шторм разгулялся еще пуще. С Хорсена позвонили и сказали, что капитан сегодня не придет, да оно и так было ясно: кто же выпустит шлюпку в такую штормягу?
Я мерз. Шунтиков осчастливил меня стаканчиком спирта, и, кажется, впервые я почувствовал, что есть в этом окаянном, режущем горло и желудок напитке глубокий смысл. И впервые попросил добавки:
— Налей еще, Ваня.
Шунтиков заколебался. Я видел, как его раскосые глаза двинулись вбок, а пальцы, завинчивающие колпачок фляги, остановились. В следующее мгновение он твердо сказал:
— Не выйдет. Для вахты осталось.
Я закусил сухарем, ветром и дождем.
Финляндия угрюмо смотрела на меня зрачками невидимых пулеметов. Сосна, переломленная пополам, склонясь к подножию соседней сосны, вырисовывала в темнеющем небе букву «N». Скрюченные корни судорожно вцепились в гранит, не давая упасть дереву, убитому войной.
N — это значит: неизвестная величина. Можно подставить любое число. N+1… Милая школьная премудрость. Нас научили любить Пушкина и извлекать корни, понимать классовую борьбу и движение проводника в магнитном поле. Нас ожидали нетронутые руды и белые тайны Антарктиды. Для нас оставил Менделеев пустые клетки в знаменитой таблице. Угнетенные всего мира с надеждой смотрели на нас. Мы знали, где свои, а где чужие, враги.
Но вот уже более двух месяцев шла война, армия Гитлера все глубже вгрызалась в нашу территорию, в сводках появлялись названия городов, которые — ну никак нельзя было представить себе захваченными противником. А немецкие рабочие молчали. Они исправно начиняли взрывчаткой снаряды, которые обрушивались на головы их братьев по классу. Где была международная солидарность трудящихся?
Я не находил ответа. Что-то здесь шло не по правилам.
Я сидел, замерзший, втянув голову в воротник бушлата, прижавшись спиной к скале. Очень болел бок — там, наверное, расцвел нарыв. Выл, налетая со всех сторон, ветер. Дождь то припускал, то переставал. В ноль часов я должен был заступить на вахту, и следовало поспать оставшиеся до вахты часа полтора, — но сон не шел.
