Андрей Ефремов - Кавказ в воде
Вова Чебылтаров, как мы уже знаем, облюбовал себе в качестве постоянного места жительства закуток в дизельной, где неуклонно приближал на матрасе свой звёздный час увольнения в запас. Благо предлог для этого имелся достаточно веский: дизель должен находиться под постоянным присмотром специалиста.
Однажды, когда весь экипаж умотал куда-то по насущным делам, в дизельную, при обходе своего хозяйства, зашёл с проверкой тот самый полковник. Увидел безмятежно спящего Вову, забрал его оружие с подсумками и, даже не стараясь особо не шуметь, вышёл.
Через пятнадцать минут Вову разбудил тяжёлыми пинками «изнасилованный» полковником командир его роты.
Нелюди
«Еда без остатка — еда не досыта».
Чеченская пословица.Хизир, метался по полю, убегая от «Юнкерса». Кажется фашистский лётчик баловался, забавлялся как кот с мышью: стрелял то длинными то короткими очередями, стараясь то остановить, то подстегнуть человека для того чтобы он повернул в другую сторону или назад. Затем уходил высоко в небо, за облака, и неожиданно, с душераздирающим воем, стремительно увеличиваясь в размерах, появлялся с другой стороны.
Вновь ушёл.
Хизир увидел возле себя спасительную глубокую воронку от авиабомбы, прыгнул в неё, сжался в комок. По краю воронки прошёлся ряд бурунчиков, мелькнуло крыло низко пролетевшего самолёта; так близко, что даже успел разглядеть на нём большой нацистский крест. От страха Хизир зажмурил глаза и накрыл голову руками, и в этот момент, судя по тому, как содрогнулась земля, совсем рядом прогремел мощный, оглушительный взрыв. Хизир открыл глаза…
«Где я?» — это уже совсем другое место. Темно, но можно разглядеть, что находится он в каком-то тесном помещении без окон и плотно набитом совершенно незнакомыми людьми. Сам Хизир лежит на полу, на каком-то прохудившемся матрасе, тут же, рядом с ним, на перевёрнутых днищем вверх банках, горят парафиновые свечи. «Кто я?» — Хизир никого не узнаёт и не может понять: кто он сам есть такой, как тут оказался и что вообще здесь делает. От этого становится жутко, не по себе: «Может я в плену?». Люди о чём-то разговаривают между собой во мраке, прямо на земляном полу напротив него сидит совершено седой старик с закрытыми глазами и, судя по движению бороды, что-то говорит. Но Хизир ничего не слышит: такое впечатление, будто уши плотно заложены ватой. Незнакомая пожилая женщина притронулась к его плечу и тоже беззвучно шевелит губами.
— А?.. — Хизир потряс головой, — где?..
Откуда-то изнутри рваными кусками потихоньку начала всплывать память: бомбёжки, соседи, свой собственный подвал.
— …Хизир, что с тобой?
— Я спал? — Хизир вспомнил своё имя, соседей, — слух и память вернулись.
— Да, вроде закончили бомбить… ещё маленько подождём…
Старик всё продолжает беззвучно шевелить губами, «он молится» — догадался Хизир.
Грозный бомбили часто, подолгу и основательно. Все «счастливцы» — обладатели надёжных подвалов, во время бомбёжек укрывались в них. У кого же в домах подвалов не было — прятались в соседских.
В когда-то красивом, а сейчас наполовину разрушенном доме Хизира подвал был очень хороший: добротный, вместительный, надёжный. А семьи не было: уже три месяца прошло с тех пор, как он потерял двух маленьких дочерей и жену Ольгу: их накрыл шальной артиллерийский снаряд буквально в тридцати шагах от дома.
В подвале всегда находились скромные запасы продуктов, воды, и матрасы с одеялами. Всё это заранее принесли соседи: во время внезапных налётов авиации времени на сборы, естественно, не было. Чувствуется, как содрогается земля от близких разрывов снарядов, одновременно сотрясается и сердце: как бы ни был глубок подвал, но разрывы всё-равно слышны. При близких разрывах создаётся впечатление, будто дом, стоящий над подвалом подскакивает, а затем снова встает на место.
Странно это — никто из присутствующих, даже те, которые оказывали помощь в похоронах, кажется, не сочувствует и не скорбит по умершим по настоящему: все привыкли к смерти. Такова уж природа человека: мало смерти — больше горя, много смерти — обыденность. Тот, кто сам страдал, умеет понять трудности другого человека и потому готов прийти ему на помощь. Кто сам не прошел через испытания, не пережил боли, тот не знает слов, которые нужно сказать своему страждущему брату или сестре, такой человек не знает что значит — сострадать. Но в том то и дело: сострадают все, но со стороны это выглядит не так как в привычной мирной жизни — всё по другому, более спокойно, философски, и без ненужных, изматывающих душу слёз и истерик.
Пережидать бомбёжки и обстрелы с воздуха приходилось подолгу, поэтому времени для разговоров в этом подвале, в периоды затишья, имелось предостаточно. К тому же давно замечено — беседы как-то притупляют чувство голода: продуктов нет ни у кого, если удаётся что-то достать по случаю, люди помогают друг другу, делятся.
Соседская женщина по имени Саният на днях вернулась из Самашек, рассказала, что там русские солдаты убили много людей, наверное, человек двести. Об этом событии загодя предсказал один блаженный из Урус-Мартана — Малх Данги. Над Данги смеялись, но он заранее пошёл в Самашки на тезет-поминки, заодно радостно приглашал всех и на свои собственные похороны: именно на поминках он обычно и наедался досыта, люди щедро угощали умалишённого. На въезде в Самашки солдаты, после издевательств, убили его, и бросили мёртвое тело на дорогу. Женщинам нельзя находиться на тезет, но Данги провожали в последний путь тысячи и тысячи и женщин, и мужчин: эта смерть никого не оставила равнодушным.
Кто-то из стариков укоряет Хизира:
— Настоящий мужчина должен взять в руки оружие и пойти воевать с русскими — они убили и твою семью.
— Воевать можно вечно, — осторожно отвечают женщины, чтобы не обидеть Хизира, все знали — жена у него была русской, — но ведь мёртвых этим не воскресишь.
— Слухи по городу ходят: одно страшнее другого…
— И без слухов страшно, сами видим что творится. Куда ни пойдёшь — трупы. Некоторые раздавленные, как лепешки, порой бывает даже трудно определить, что «это» когда-то было человеком.
— Тысячи русских солдат круглосуточно долбят и долбят нас без перерыва, давят наших братьев, сестер и других родных на танках на всех дорогах Чечни, ну, как вам это, нравится?
— Существуют законы предков.
— Интересно — а сейчас по каким законам нас убивают, в чём мы виноваты?
— Наши предки всегда знали, к чему приведёт имперское зло, поэтому и боролись против него.
— Да, всё это похоже на заколдованный круг. И когда живешь в несправедливости и не имеешь возможности это как-то изменить, потихоньку начинаешь привыкать.
— Но из двух зол, как известно, выбирают меньшее…
— Например — подвал.
— Да, как крысы подвальные прячемся!
— Если сегодня люди которые говорят, что готовы отдать жизнь за идею, за борьбу против России и того положения дел, которое есть на Кавказе, если у этих людей, которые идут и взрываются, ровным счётом ничего не получается, то очевидно, что простыми разговорами точно ничего не получится.
— Будь так добра ко мне, поделись своими идеями, что нам сделать и как нам быть, чтобы стать такими, став которыми, мы будем тебе симпатичны. От того, что ты говоришь какие тут все плохие, коварные и грязные, у тех, о ком ты говоришь, даже нерв края глаза не дёргается.
— А оно мне надо, чтобы у них нерв глаза дёргался? Мой протест — говорить, это всё, что в моих силах.
— Если тебе не очень затруднительно, скажи, пожалуйста, что нам делать, как нам быть, какие будут предложения. Как сейчас есть — мы знаем, не слепые. А вот как нам быть и что делать, мы, видимо, не знаем, потому-что тихо молча заниматься своими делами и пытаться устроить свою жизнь и жизнь своих детей, буквально — в этом подвале, называется в некоторых кругах «страх за свою шкуру», «предательство», и всё такое прочее. То есть, мы в принципе живём так же как и все, только в отличии от «всех», находясь в непосредственной близости от очага возгорания, мы больше подвержаны риску быть обожёнными.
— А как же джихад?..
— Этот «джихад» ваххабиты перевернули с ног на голову. Джихад, в первую очередь — борьба со своими внутренними пороками…
Все соглашаются только в одном:
— Скорей бы всё это закончилось… — и непонятно, к чему относятся эти слова, то ли к войне, то ли к бомбёжке. Наверное, всё-таки к бомбёжке, потому как война, кажется, не закончится никогда.
Хизир молчит — его сердце разрывается от горя и тоски и не знает что делать: вся его жизнь прошла на Севере, куда по молодости уехали его родители на сезонную работу, да так и оставшиеся там навсегда. Сюда, на родину, которую даже толком и не знает, он со своей семьёй вернулся всего лишь с год назад привлечённый настойчивыми призывами своих дальних родственников. Где сейчас эти родственники? Как быстро всё произошло: кто-то погиб, остальные раскололись на два враждующих лагеря и каждый норовит перетянуть его на свою сторону, даже мёртвые, похоже, вовсю стараются.
