Андрей Кучкин - Семи смертям не бывать
В тот момент, когда Данилка, спрыгнув с подводы, разминал затекшие от долгого сидения ноги, на него пристально смотрел с крыльца богатого дома рослый человек с одутловатым, бледным лицом.
Данилка не заметил ни этого взгляда, ни того, как человек поспешно нырнул с крыльца в дом и вышел со вторым, таким же рослым и одетым в такой же армяк, как и первый. Оба они сошли по ступенькам вниз и приблизились к Данилке. И только тут Данилка увидел их. Он сразу понял, чем грозит ему эта неожиданная встреча. Два мужика в армяках, богатые подводчики, знали его еще со времен волостного съезда в Топорнино. Там Данилка обидел их, и они, затаив обиду, промолчали, но конечно же, хорошо запомнили это.
Сейчас, столкнувшись взглядами с Данил- кой, подводчики сделали вид, что не знают его- и не интересуются им. Оба мгновенно отвели глаза в сторону и, повернувшись спинами к Данилке, не спеша вернулись в дом. Именно это намеренное безразличие окончательно убедило Данилку, что добра от этой встречи ждать нечего. Что же делать? Попытаться сбежать на подводе из села — догонят в поле и. под шумок прикончат. Нет, бежать нельзя. Данилка по опыту знал, что бегство далеко не всегда лучший способ избавиться от опасности. Иногда обстоятельства складываются так, что нужно идти навстречу опасности.
Решение созрело быстро. Свернув в первый попавшийся переулок, Данилка у крайней избы зашел во двор и скрылся в хлеву, якобы по нужде. К счастью, ни во дворе, ни в хлеву никого не было. Быстро выкопав ямку, Данилка-положил в нее браунинг, прикрыл платком и забросал землей и соломой. Вернулся во двор, зашел в избу. Спросил у хозяйки, не найдется ли молока на продажу.
Через несколько минут в избу, где перед кружкой с молоком сидел за столом Данилка, вошли подводчики. За их широкими спинами толпились солдаты, прибежавшие ловить большевика.
Данилке скрутили руки — он и не сопротивлялся — и всей гурьбой повели по улице села.
Подводчики время от времени забегали вперед, злорадно заглядывали в глаза: что, мол, струсил? Это тебе не волостной съезд. Данилка встречал их злобные взгляды весело и даже подмигнул им разок, на что в ответ подводчики стали толкать его в спину здоровенными кулаками.
«Только бы сразу не расстреляли, — думал Данилка. — Отпираться на допросе бессмысленно: не поверят, да и не захотят разбираться — стоит ли тратить время. Поставят к стенке на всякий случай — и точка. Нет, нужно схитрить, повести себя так, чтобы белые понадеялись, что смогут получить от меня ценные сведения». Он по опыту знал, что на допросе его обязательно будут пугать сначала страшными пытками, а потом пообещают помиловать, если он будет отвечать на вопросы.
Много лет назад Данилка поймал как-то в лесу синицу и, держа ее в кулаке, помчался в деревню, чтобы показать птицу друзьям.
Пока он бежал, теплый комочек в кулаке лежал неподвижно, не шевелясь. В деревне Данилка осторожно разжал пальцы. Синица сидела втянув голову, взъерошенная, жалкая. Казалось, уже никогда она не сможет поднять крылья. Данилка разжал пальцы больше. И вдруг мгновение — и нет синицы, а Данилка недоуменно смотрит в пустой кулак.
Вот так же и он — притворится мертвой птичкой. Пусть только почуют крылья волю. А уж он-то сумеет выбраться из кулака.
Его привели к большой избе. Подводчики попытались было сунуться за ним, но их в дом не пустили. Шумная орава солдат и сбежавшихся крестьян потолкалась немного под окнами и разошлась. Тем временем Данилка стоял перед офицером, сидевшим, накинув на плечи шинель, за столом. На все вопросы офицера он, чуть не плача, бубнил в ответ:
— Не могу, ваше благородие, сказать. Как узнают большевики, что я сказал, не жить мне на свете. Под землей найдут и прикончат. Нет, не могу.
— А не можешь, так и разговор короткий. Тебе не все равно от чьей пули погибать, дубина?
Но Данилка, испуганно глядя на офицера, твердил:
— Нет, не могу.
— Ты Чеверева знаешь?
— Знаю.
— А сколько у него людей, знаешь?
Данилка мотал головой:
— Нет, не могу.
Наконец офицеру надоели эти препирательства. Отшвырнув ногой табурет и скинув с плеч шинель, он возбужденно заходил по комнате.
— Ничего, ты заговоришь, дубина. Тебе развяжут язык. И не такие у нас становились разговорчивыми. Вот только сейчас рук о тебя марать не хочу. Ну, будешь говорить?
Данилка молчал, словно соображая, что делать.
Открыв дверь, офицер громко позвал:
— Эй, Парамонов!
В комнату тотчас же вошел солдат с винтовкой.
— Отведи этого болвана в баню.
И уже вслед Данилке крикнул:
— У Курочкина заговоришь!
В бане, маленьком строеньице, стоящем на задах двора, было полутемно. Свет едва пробивался сюда сквозь грязное оконце. Данилка с наслаждением вытянулся на топчане, а сопровождающий его солдат сел на табурете у двери, поставил винтовку между ног, закурил.
Теперь нужно было ждать появления какого-то Курочкина, судя по всему, «специалиста» по допросам.
Данилка искоса рассматривал солдата— маленького, тщедушного человечка с сонным, помятым лицом, дымившего огромной цигаркой. Негромко спросил.
— Эй, земляк, махорочки не найдется?
Солдат в ответ только пыхнул дымом. В бане
— Эй, земляк…
Солдат не шевелился.
— Выручи… Курить — смерть охота…
Он встал и протянул солдату рублевку. Тот, не выпуская винтовки из рук, хмуро взял протянутую бумажку и отсыпал Данилке в руку щепоть табаку.
Данилка свернул цигарку и тоже задымил. Скоро маленькую баньку до потолка затянуло сизым дымом. На дворе стемнело, свет еле-еле сочился сквозь грязное стекло. Лицо солдата- белело в трех шагах смутным пятном. Данилка громко спросил:
— Эй, друг, что ж Курочкин не идет?
Солдат промолчал, а на повторный вопрос
Данилки хрипло сказал:
— Придет. Уехал по делам, а как явится, сразу придет. Он это дело любит — с вашим братом поговорить…
Солдат засмеялся. Данилка снял пиджак, свернул и подложил под голову. Улегшись, громко сказал:
— Как Курочкин придет, разбуди. А я посплю пока.
— Он-то разбудит. Враз вскочишь, — проворчал солдат.
Снова стало тихо, заскреблись в углу мыши. Данилка лежал спиной к солдату, внимательно рассматривая в гаснущем свете дня оконце. Рама окна была ветхая: чуть толкни — выскочит. В крайнем случае можно обмотать руку пиджаком и кулаком высадить. Пролезть через оконце, хоть и маленькое оно, тоже можно. Словом, тюрьма здесь не слишком надежная. Вот только охрана под боком. Данилка и не заметил, как с этими мыслями заснул.
Проснулся как от толчка. Увидел через Стекло звездное небо. Ночь. Сколько же он проспал: час, два, три? За спиной мерно посапывал солдат.
Медлить нельзя ни минуты. Того и гляди, явится Курочкин. Для такого «допроса», который собирались учинить ему, самое время — ночь.
Данилка неслышно приподнялся, встал, взял в руки пиджак. Глаза, привыкшие к темноте, различили фигуру человека, сидящего на полу и спящего, положив голову на табурет. Винтовка стояла рядом. Он взял винтовку и переставил ее подальше. Солдат, всхрапнув, заворочался, и в эту секунду Данилка накинул ему на голову пиджак и изо всей силы несколько раз стукнул кулаком по затылку. Солдат дернулся, обмяк и кулем повалился на пол.
Данилка метнулся к оконцу, наложил на раму пиджак и, упершись плечом, высадил ее, только жалобно звякнуло стекло. В лицо пахнуло ветерком, свежей ночной прохладой. Он быстро выбрался наружу, обогнул баньку и, сделав несколько шагов, больно стукнулся о что-то твердое. Скрипнуло колесо, негромко заржала лошадь. Это была телега. Вокруг стоял военный обоз. Кто-то приподнялся на телеге, спросил сонным голосом:
— Кто там?
Данилка кинулся в сторону. Вслед ему летел крик:
— Стой! Стой!
С телег соскакивали солдаты. Громко ржали лошади. Выстрелы вспугнули ночную тишину.
Наскочив на скирды, Данилка с ходу зарылся поглубже в солому, притих. Где-то совсем рядом шныряли по разбуженному селу люди, перекрикивались, иногда стреляли. Так продолжалось всю ночь. Только под утро угомонилось село.
Весь день Данилка просидел в скирде, мучаясь от жажды и голода. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться наружу. Вокруг все время ходили, слышались голоса, скрипели телеги. Судя по разговорам, которые явственно доносились до него, белые готовились сняться с места. Это хорошо, только не стали бы перед отъездом разбирать солому на корм скоту. Данилка с тревогой прислушивался к голосам и движению вокруг него. Время от времени он вылущивал из колосков по нескольку зерен и медленно разжевывал их. Иногда впадал в забытье, и тогда мерещилось что-то далекое. Вспомнилось, как по субботам мать пекла на неделю хлеб. Перед глазами вставало лицо матери с морщинами на лбу, со вздернутым, как у ребенка, носом, с темными печальными глазами. «Не кончишь добром, сынок, — шептали выцветшие материнские губы, — все носит тебя по свету. Прибился бы к дому, женился, детишек завел…»
