Юрий Гончаров - Теперь-безымянные
— …в Тамбове письмо кинул, в Мичуринске кинул, два сразу — второе сестре, в Рубцовку, она там за паровозным
машинистом замужем. А теперь вот уж не знаю — придется ль написать…
— …на должность старшего механика броня полагается. А пришел из военкомата пакет — всем есть, мне одному — нету. Спрашиваю Железнова — почему? А моя где? «Тебе отказали». И глаза отводит. Вычеркнул меня, гад, когда списки представлял. Отмстил, что я тогда на собрании про то его дело рассказал. Сволочь пузатая!
— …если б только у нас самолетов побольше! Артиллерия у нас сильней, танки у нас лучше ихних, винтовка наша трехлинейная первая в мире. А вот самолетами они пока что побеждают. Количественно. Но это временный фактор. Как товарищ Сталин сказал? «Есть временные факторы, а есть постоянные…»
— …если махорка — то верно, пятьдесят, а если легкий табак — тридцать грамм только. Не знаешь, а на старшину взлаялся…
— …сколько уж людей наших побили, земли нашей захватили сколько! Неужто ж они и вправду такие сильные, а мы такие перед ними слабые? — Выходит, что сильные. — Выходит… А почему так выходит — ты ответить можешь? А, брось, — техника! Не в ней дело. Я действительную перед самой войной служил. Техники у нас не меньше было запасено…
— …комроты из хохлов, на одно ухо контуженный. И тоже в лаптях. Тогда ведь обмундировки никакой не давали. Что с беляка снял…
— …немцы его сбили! Боялись, что он им делов наделает, как с нами воевать начнут. Сам Геринг этой операцией командовал. Машина у него тяжелая была, четырехмоторная, ахнула об лед, проломила — и на дно. Вот и никаких следов. И еще Чкалова они боялись…
— …ну и что — промышленность, ископаемые? Без людей это мертвый капитал. У них сколько миллионов — семьдесят? Ну, сателлиты там… Пускай с ними сто наберется. Пускай — сто двадцать. А у нас сто восемьдесят. Мы какую угодно войну выдержим, хоть еще пять, хоть десять лет…
— …а я разве другое говорю? И я то же: наше дело правое, и победа наша будет. Но только ж ведь можно было так изготовиться, чтоб ему через границу и шагу не ступнуть? Можно ж так было? И не пришлось бы тогда народу столько губить, страдание такое нести…
— …сверху оно видней. Кто там сидит — они, брат, побольше нас с тобой понимают. А наше дело — помалкивать. Мы люди маленькие. А то если каждый рассуждать примется — что ж это выйдет? Как сказано — так, значит, и есть, точка, шабаш. И не нашими мозгами разбирать — прямо оно или криво…
— …а то был еще художник Репин…
— …пулей, да если в руку или в ногу, — так это совсем ерунда! Мне в двадцатом году колчаковской пулей под коленкой ногу пробило — вот, можешь пощупать, чуть-чуть следок остался, и всё…
— …кровь во мне закипела, встал я. Как, говорю, у вас ни стыда, ни совести! Вам барыш, а невинному человеку отвечать, под суд, может, итить! Нет, говорю, в этих ваших поганых делах я не участник, не затянете меня…
— …довел до калитки. А уж самая ночь. Она в туфельках, застыла на ветру, ежится зябко, а уходить домой — не уходит. Вы, говорит, такой культурный, такой воспитанный, редко такого встретишь. Ага, говорю, это во мне присутствует. А сам соображаю — как бы это половчее к ней руки протянуть…
— …в Москве я два раза бывал. И на метре ездил, и по всем улицам, и Кремль кругом обшел…
— …чтоб у нас танков не было? Да ни за что не поверю! Сколько к войне готовились, сколько про эту подготовку шумели… Это просто их в лезерве сохраняют. Кутузов в двенадцатом году…
— …мать — и та мне говорит: ты б выпил, Ваня, может, сердцу полегчает. А я, верите ли, не могу… И желания такого во мне нету. Днем — ничего, работаю, а к вечеру — тоска… Выйду за деревню, в поле, на кладбище уж и не захожу, а так — издали. Крест ей поставили березовый, белеется в сумерках…
— …знаю я твою повадку! Лишний раз лень копнуть. Лопата — она жизнь хранит. А ты — сколько уж ее кидал? — И ничего не кидал, просто забыл раз на привале… — Забыл! Котелок-то ты не забыл!
— …встал против меня вот так-то, набычился, ну, прямо боднет… «Хоть вы и начальство, а с людьми поступать так не имеете права! И „ты“ им говорить!» Ах, думаю, сопля ты жидкая! Диплом заимел — так и нос дерешь, уважение тебе подавай!
— …с гектара? Ну, это ты брось! — Чего брось? Вон у Котова спроси, он с наших краев, он тебе скажет, брешу я аи нет…
— …все равно, говорю, ты от меня никуда не денешься, не стращай. Не испугаюсь. А в дому я хозяин…
— …на этом прииске я как фон барон жил. Кажный месяц на книжку по пяти сот клал, другой бы кто в таком раю век сидел бы да радовался. А я потерпел год, другой… Тошно. Ну, «Яву» курю, кажный день выпиваю, капитал нарастил… Так разве ж в этом и вся жизнь? Я и куском хлеба могу обойтись…
— …старшему десять, потом девочка семи лет и еще девочка — пяти. А самый последний в ноябре прошлого года народился, мне как раз повестку принесли…
— …я этот патрон с фамилией, что нам выдали, завтра, как в бой пойдем, выкину к чертовой матери. Пусть уж лучше про меня домой никакой вести не доходит, чем похоронная. А запросит баба — пропал неизвестно куда… Будет с детишками ждать, надежду хранить, — мол, еще отыщется, придет… Все лучше…
— …а вот еще один, — как муж жену во время этого самого дела застал. Приходит, значит, муж со службы…
В середине ночи, когда связисты уже освоили переговорные таблицы, попривыкли к ним, начальник дивизионной связи вздумал изменить кодовые обозначения. На всякий случай — вдруг немцы уже подслушали и раскрыли коды? Подслушать они не могли, раскрыть коды — тем более, но в отношении бдительности начальник связи был совершенно одержимым человеком. Зная его, можно было ожидать, что до утра он еще не раз все переменит.
Когда Платонов явился на зов, деятельность на командных центрах дивизии поразила его своим лихорадочным накалом, своими темпами. В батальонах и ротах тоже спешили, но там была просто спешка, просто торопливость, а здесь во всем присутствовала нервозность, все было точно на какой-то предельно натянутой струне.
При тусклом свете синих фонариков, не видном уже с десяти шагов, саперы, вонзая в землю лопаты и кирки, копали между деревьями глубокие ямы под блиндажи, рыли соединительные траншеи. Хрипели пилы, разрезая длинные древесные стволы на бревна для блиндажных покрытий. В тех блиндажах, что были уже кое-как состроены и освещены батарейными лампочками, большей частью тоже синими или фиолетовыми, толклись, теснились люди, занятые различной, но одинаково суетливой работой. Беспрерывно сновали порученцы, на ощупь выбираясь из-под бревенчатых накатов и ныряя в ночь, сталкиваясь в траншеях с другими такими же темными фигурами, пробиравшимися из тьмы ночного леса в штабные блиндажи. Человеческая речь звучала обрывисто, на таких тонах, будто все были раздражены, злы друг на друга.
Начальник связи, майор, в больших роговых очках, обосновался в углу одного из блиндажей, на который саперы еще продолжали класть накат, с грохотом сдвигая бревна над головами наполнявших квадратную яму людей, постукивая по дереву топорами. От майора пахло спиртом, хотя он был непьющим, и табаком, хотя и курящим Платонов прежде его никогда не видал. Но это Платонова не удивило, удивляться было нечему: всех эта ночь преобразила, все были непохожи на самих себя, вели себя необычно, несвойственным образом.
— Кури! — размашистым жестом сунул майор Платонову разорванную папиросную пачку, из которой он щедро угощал всех подряд, кто был возле него. Платонов чуждался курения, табачный дым всегда бывал ему неприятен, но он не стал отказываться, неловкими пальцами выковырял из пачки кривую папиросу, ронявшую табачные крошки, и, точно это было сейчас почему-то совершенно необходимо, обязательно, закурил от зажигалки, которую ему протянула чья-то рука.
Возле майора, склонясь к фиолетовой лампочке, тесным кружком сидели командиры связистских подразделений, лейтенанты и младшие лейтенанты, все одногодки, сверстники Платонова, и переписывали новые позывные, пристроив на коленях кто блокнот, кто тетрадку. Платонов достал бумагу и тоже придвинулся к свету.
Пригибаясь, укорачивая свой рост, в блиндаж вошел Федянский, повел по сторонам острой бородкой, оглядывая неровные земляные стены со следами кирок и лопат, потолок из бревен, по которым снаружи ходили саперы, что-то сказал сопровождавшим его военинженерам и быстро вышел. До Платонова донеслось, как Федянского назвали «комдивом». Он еще ни о чем не слышал, ничего не знал. Ему объяснили, и он просидел целую минуту, прежде чем смог писать дальше…
Ординарец майора, пронырливый, расторопный малый, казах, побывал у кухонь и притащил ведро горячего, крепкого чая. Нашелся хлеб, нашелся сахар. К ведру потянулись с кружками, и тесный, полутемный блиндаж сразу показался уютнее, каким-то уже обжитым, обогретым. Даже захотелось: остаться бы в нем вот так и никуда больше не выходить…
