Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
Алексеев из-под очков посмотрел на Корнилова.
— Почему?
На энергичном лице Корнилова нервно жили сухие, резкие мускулы. Желание оскорбить черствого, педантичного старика было огромно, но это могло сразу оборвать тонкую нить сближения.
— Если бы я согласился на ваши предложения, — сказал он, — то, находясь на таком близком расстоянии один от другого, мы, Михаил Васильевич, уподобились бы с вами двум содержателям балаганов, зазывающим к себе публику на одной и той же ярмарке.
Алексеев поежился от этой подчеркнутой солдатской прямолинейности. Собеседник требовал большего, чем он решил предложить.
— Гм, — Алексеев пожевал губами, — на чем же вы настаиваете?
Я настаиваю на широком размахе организации, призванной восстановить великую Россию. Вы, Михаил Васильевич, извините меня за откровенность, занимаетесь старческим крохоборством.
У Алексеева покраснели уши.
— Если я вам здесь на юге чем-то мешаю, я уеду в Сибирь, — предложил Корнилов, — Нам надо создать единый широкий фронт борьбы с большевизмом. Сибирь — великолепный плацдарм, тем более мы имеем там союзника, Японию, имперскую страну, которая за небольшие территориальные уступки поможет нам и оружием и войсками. В Сибири сейчас действует способный генерал Пепеляев, вы совершенно напрасно его игнорируете. Дела, которыми занимаются штабс-капитан Покровский и генерал Эрдели на Кубани, чрезвычайно смехотворны.
Корнилов встал, пробежал по комнате, остановился перед противником:
— Да, смехотворны, Михаил Васильевич. Покровский — не известный человек ни нам, ни казачеству.
— Но мне его рекомендовали как безусловно преданного нашему общему делу, скромного офицера с огромными задатками организатора.
— Для того чтобы набрать отряд в триста штыков, чего добился Покровский, я считаю излишним иметь столько превосходных черт. К тому же Покровский не имя.
— Эрдели?
— Этот свитский генерал скомпрометировал себя, командуя армией. К тому же он не русский. Мало того, землевладелец и плантатор той же Кубани. Только последних двух данных достаточно, чтобы ошельмовать любого организатора в такое время. — Корнилов присел к столу и, пристукивая сухим пальцем, произнес, как команду: — Надо послать надежных, авторитетных, молодых, а главное, смелых офицеров на Волгу, в города, которые явятся опорными пунктами первой укрепленной линии большевиков, если мы ударим с Сибири. Я говорю о Нижнем Новгороде, Казани, Самаре, Царицыне и Астрахани. Офицеры, не в пример Покровскому, должны поднять там реальные восстания и захватить эти важнейшие, с моей точки зрения, пункты. Россия позорно вышла из войны. Своей борьбой мы поможем союзникам, они помогут нам. На юге же я снова категорически настаиваю на едином командовании, на единоначалии.
Вскоре из Москвы прибыли представители так называемого «Национального центра». Они привезли известие, что на поддержку Англии и Франции можно рассчитывать только в том случае, если руководство мятежом возьмет в свои руки угодный союзникам триумвират: Алексеев, Корнилов, Каледин.
Триумвират был создан, для того чтобы в скором времени рассыпаться в связи с подъемом революционного Дона и самоубийством отчаявшегося Каледина.
Союзники выслали в Новочеркасск представителей военных миссий, которые объявили решение французского и великобританского правительств о целевой субсидии для поддержки заговора в сто миллионов рублей, с «рассрочкой платежей» по десяти миллионов в месяц. Благодетели были осторожны.
Малочисленные части Добровольческой армии, сформированные в декабре, плохо помогали генералу Алексееву, возглавлявшему борьбу с Советской властью на территории Дона. Корниловский полк, приведенный подполковником Неженцевым с Юго-западного фронта, офицерский, юнкерский и георгиевский батальоны, четыре батареи артиллерии, инженерная рота, офицерский эскадрон и рота из гвардейских офицеров больше занимались переформированиями. Войско чрезвычайно скудное для крестового похода на Москву, но когда ростовские рабочие протестующе поднимались, появлялись штыки юнкеров. Когда надо было проводить тонкую работу застенков и политического сыска, люди всегда находились. С этим до поры до времени справлялись добровольцы Алексеева.
Но в ответ на белый террор восстали таганрогские рабочие, с боем захватили этот крупный приазовский город и соединились с харьковскими отрядами. Революция начала наступление на Ростов, Каледин взывал к совести донских казаков, но они не желали поддерживать самозванного атамана. Это же позже повторилось на Кубани.
Трудовые казаки искали настоящей демократии, настоящей свободы, ими же пытались командовать правители, угодные казачьим верхам. Эти правители кричали о самостийности, но казачьи массы уже знали декреты Второго съезда Советов о мире, о земле, о переходе власти к Советам. Казаки читали ленинскую «Декларацию прав народов России»…
Казакам надоела война, а контрреволюционные генералы и различные антисоветские деятели, изгнанные из центров России, тянулись на казачьи окраины, думая здесь найти приют, спасение и отсюда раздуть пожар гражданских войск. А казаки в своей основной массе воевать не хотели. Им были ближе мероприятия Советской власти, стремящейся вывести страну из состояния войны, покончить с войной: незаконченная война с Германией и Австрией мешала упрочению Советской власти.
Партия большевиков боролась за мир, и это отвечало чаяниям казачества и прежде всего наиболее революционной и сознательной его части, состоявшей из фронтовых казаков, представителей середняцких и бедняцких слоев. Станичники знали из документов, распространяемых агитаторами-большевиками, и по митингам, на которые щедро было то время, что Советское правительство не на словах, а на деле борется против войны и предложило «всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».
Переговоры о заключении мирного договора, начатые 3. декабря 1917 года в Брест-Литовске и законченные через два дня подписанием соглашения о временном прекращении военных действий, были проведены уже после того, когда «союзники», Англия и Франция, категорически отказались вести какие бы то ни было переговоры о мире с Германией и Австрией.
И, безусловно, «союзники» были застрельщиками контрреволюционной кампании против заключения мира. Несмотря на то, что страна воевать не могла, они толкали Россию на войну. Партия большевиков понимала, что продолжение войны ставит на карту само существование только-только родившейся Советской республики. Правда, германский империализм предъявил грабительские требования, пытаясь подчинить себе огромные куски территории бывшей царской империи, а Польшу, Украину и прибалтийские страны сделать зависимыми от Германии государствами. Но нужно было спасать Советское государство, временно пойти на уступки, отступить для перестройки своих рядов, получить передышку для укрепления внутреннего положения, для создания боеспособной Красной Армии. Нельзя было подставлять неокрепшую Республику под удар германских империалистов…
Обстановка, сложившаяся на Дону в начале 1918 года, была неблагоприятна для мятежников. Силы еще точно не определились и не размежевались. Антанта еще не решилась на открытую военную интервенцию против Советов, ибо не вполне доверяла способности контрреволюционных генералов поднять крупное и действенное восстание против Советской власти, чтобы свергнуть ее, установить снова власть буржуазии и помещиков и покарать рабочих и крестьян.
Политическая агония двух членов триумвирата Алексеева и Каледина, находившихся на первых ролях в организуемом на территории Дона мятеже, была очевидна. Корнилов видел роковую обреченность и Каледина и Алексеева и внешне спокойно наблюдал эту агонию. Люди, близкие к Корнилову, после утверждали, что именно тогда, в Ростове, у Корнилова появились первые ростки мистицизма, позже явно обнаруженные в характере этого генерала. Пожалуй, дело даже не в мистицизме, а в холодном расчете Корнилова, этого умного, волевого и беспощадного генерала, верившего в то, что он, а никто другой, призван «спасти» Россию. Так же как Алексеев или Каледин, Корнилов пытался не замечать тех коварных сил, исполнителем воли которых он становился, возглавляя мятеж против молодого государства рабочих и крестьян. Прикрываясь патриотической фразой и, пожалуй, искренне веря в свой российский патриотизм, Корнилов мало задумывался над политическими доктринами своих противников, которых он слепо ненавидел и не давал им права называться патриотами России, хотя они были действительными патриотами своей Советской Родины. Корнилов не представлял для России другого порядка, кроме ранее установленного монархического, считая, что все остальное несет разлад, анархию, экономическое ослабление государства. Корнилов негласно поддерживал ориентацию Алексеева и Каледина на «союзников» даже в борьбе не против внешнего, а против внутреннего «врага», то есть против своего собственного народа. Корнилов был опытным военным и знал, из каких компонентов складывается, подготовка и выигрыш сражения. Ему было известно, что контрреволюция в России располагала солидными генеральскими и офицерскими кадрами. Можно было опереться на кулачество и казачьи верхи. Но ему также было известно, что людей надо вооружить, кормить, оплачивать. И оружие и деньги можно было получить только извне. Поэтому он поддерживал ставленника Антанты генерала Алексеева, хотя сам старался быть в стороне от подобного рода практической деятельности.
