Энтон Майрер - Однажды орел…
— Ронни, — умоляющим голосом произнес английский майор, — не лучше ли нам…
— Замолчи! — Английский полковник снова обратился к Бену: — Мы сидели с этими дамами, полковник, и я был бы признателен вам, если бы…
— А почему бы нам не предоставить дамам возможность выбора? — перебил его Бен. Улыбаясь, он обратился к ним с забавным легким поклоном: — Кого вы предпочитаете, девушки? Двух «лимонников» или двух янки? Примерно в равных чинах, возрасте, в окружности талии… Но сердце, дамы! Сердце! Ну, что вы скажете?
Дэмон заметил, как медицинская сестра очаровательно улыбнулась нежной сияющей улыбкой, а девушка в голубом платье смущенно провела кончиком язычка по краям зубов. Весь зал, теперь совершенно затихший, наблюдал и ждал. Затем австралийка, все еще улыбаясь и глядя исподлобья на британского полковника, неожиданно запела, отбивая ритм рукой по столу:
Эй, австралийцы, нам пора —
Стучатся к нам в ворота —
Прогнать презренного врага,
Отбить ему охоту…
Весь зал дружно подхватил песню. Англичанин попытался заговорить с девушкой, но та, улыбаясь, запела еще громче; он обратился к Бену, но поющие заглушили его слова. Компаньон полковника дернул его за мундир, они обменялись недоуменными взглядами и под взрывы хохота быстро вышли из бара.
Трубите ж в трубы, австралийцы,
И бейте в барабаны,
Удар в скулу, еще удар —
Пошлем врага мы к праотцам!
За припевом последовали аплодисменты, гул одобрений и похвал со стороны находившихся в зале австралийцев:
— Так ему и надо, янки!..
— Я слышал, как он обливал вас грязью, слышал его, проклятую собаку…
Последовали рукопожатия, взаимные представления, наполнение бокалов, заздравные тосты. Дэмон сходил за своими бокалами, и они подсели за столик к девушкам.
— Вы шикарный парень, — сказала Хэлли Бёрнс Бену. — Вы слышали, как он высмеивал вас? Нет, сущая правда, вы — прелесть.
Бен развел руками.
— Как бы вы меня ни называли, но это я…
— Я прошу извинения за все происшедшее, — сказал Дэмон медицинской сестре. — Бен такой импульсивный.
— Слава богу, нашелся человек, который заставил его замолчать. Отвратительный тип. Многие ли англичане похожи на него?
— Будем надеяться, что нет. Ради Эйзенхауэра.
— И, как назло, противными всегда оказываются люди со связями. Он друг генерала Блейми, вы слышали, как он сказал?
Дэмон кивнул.
— Уж не боитесь ли вы последствий?
— О, нет, — засмеялась она. — Нас в каторжную тюрьму они не посадят, мы им слишком необходимы!
Они выпили еще и отправились в заведение, которое Хэлли Бёрнс обрисовала как подпольный кабачок, где можно выпить грогу, — очевидно, своего рода нелегальная забегаловка, где джин дерет глотку сильней, чем в других таких же заведениях. Оркестр из трех человек — скрипка, аккордеон и кларнет — непрерывно, с натугой играл избитые вещи, а небольшая танцевальная площадка содрогалась от топота и шарканья армейских ботинок. Хэлли, казалось, знала здесь всех. Она работала в военном министерстве в качестве вольнонаемного секретаря.
— Я ни за что не надену военную форму, — заявила она. — Мой папа сказал, что с этого начинается рабство и на этой кончаются личные мечты.
— Но, предположим, каждый начнет рассуждать подобным образом. Что из этого выйдет? — спросил Бен.
— Если каждый рассуждал бы, как я, Бенджи, — возразила Хэлли, сверкая своими фиалковыми глазами, — то мир давно сошел бы с ума. Когда мой «сядь со мной» надел военную форму, я сказала ему: «Ну что ж, дело твое, дружище, но ты никогда не выберешься из нее». И знаете, это оказалось сущей правдой. Он так и не снял ее.
— А почему вы называете его «сядь со мной»? — поинтересовался Бен.
— Не знаю. — Хэлли беспечно пожала плечами. — Рифмуется со словом «мой», понимаете? Например, вместо слова «жена» можно сказать «одна сатана», вместо «голова» скажем: «пьет до дна».
— Ха, мне это нравится! Так ведь можно выдумать замену для каждого слова?
— Не вижу причин, почему бы нет.
— А где сейчас служит твой «сядь со мной»?
— Он не служит, мой милый. Он давно умер. Схлопотал сече пулю под Тобруком. — Они выразили ей сочувствие, но Хэлли не обратила на это внимания. — Что прошло, того уж нет. И ни к чему печальные песни. На то и существует война, не так ли? Чтобы убивать людей. Все это дело случая. Как игра в кости.
— Ты в самом деле так смотришь на жизнь? — спросила ее Джойс.
— Конечно. А что еще остается? Все мы только листья, плывущие вниз по течению: ветер несет их в одну сторону, точение в другую; в некоторые детишки тычут палками, другие волны выбрасывают на берег реки, третьи намокают и опускаются на дно. А речка течет себе и течет.
Эти слова Хэлли вызвали длинней, серьезный спор о свободе воли и необходимости. Бен заявил, что у всех есть широкие возможности выбора.
— Когда я принимаю решение сделать что-нибудь, это в есть выбор.
— Хвасталась синица, что море подожжет, — сощурила глаза Хэлли. — Вы как конфетная масса в машине — куда направят, туда и тянется.
— О, в армии, конечно, так, но я же говорю о настоящем моменте. Я ведь подошел и выложил, что хотел, этому несносному «лимоннику». Разве не так? Я решил заткнуть ему глотку и сделал это.
— Вранье! — Она вызывающе подмигнула ему. — Вы увидите двух хорошеньких девушек, и вас потянуло к ним. Вы подошли бы даже в том случае, если англичанин говорил бы на языке аори.
— Возможно, — согласился Бен, улыбаясь. — Но тогда почему же я выложил ему все это?
— Легко понять. Он высказывает взгляды, которые всегда вызывают у вас ненависть.
Бен в изумлении уставился на нее.
— И вы заметили это?
— Это было так ясно, как будто написано большими буквами на доске для объявлений, мой милый…
Их дружеский бесцельный спор мог продолжаться часами, Дэмон обратился к Джойс:
— А что думаете об этом вы?
— Я изменила свое мнение. До сих пор я считала, что мы обладаем всеми видами свободы воли, а теперь не уверена, имеем ли мы ее вообще. Мне кажется, нас толкают вперед тысячи вещей, которых мы даже не замечаем, даже не подозреваем о том, что они непрерывно влияют на нас.
— Что ж, значит, мы рабы страстей? Она слегка улыбнулась и кивнула.
— Да, что-то в этом роде. Страстей и обязательств.
— А как насчет брака? — неожиданно для себя спросил он. — Мы выбираем или выбирают нас?
— Не спрашивайте меня об этом. — Она слабо улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. — Это была ошибка в моей жизни.
— Ваш «сядь со мной»?
— Экс «сядь со мной». — Он был преподавателем физики, она встретилась с ним на вечеринке в Беркли, где была слушательницей подготовительных курсов при медицинском колледже. — считала, — продолжала Джойс, — что поступаю благородно, отказываясь от выдающейся карьеры ради любимого человека. Но жертва оказалась напрасной. Я перепугалась до смерти, до того, то была готова сбежать, и сбежала бы, конечно. Я знаю, понимаю это сейчас, что все время искала какой-то выход. И причиной тому был Брэд. — Ее руки с длинными пальцами и красивыми, ухоженными ногтями были крупными, в больших ясных глазах таилась окрашенная юмором печаль, голос был низковатым и легка хриплым. — Странно. Он казался настолько старше меня, настолько благоразумнее, дисциплинированнее и надежнее. Мне понадобилось три года, чтобы понять, что он больше не повзрослеет, что он не хочет взрослеть. А я хотела. Страшно хотела. У меня есть своя теория относительно людей.
— Какая же?
— Все мы в определенном возрасте останавливаемся в своем развитии. В самом деле, останавливаемся. И все, что происходит после этого, не что иное, как повторение всех ранее пережитых ситуаций и отношений. Мы как бы замораживаемся. В решающий момент.
— Травматический катализатор?
— Нет, необязательно. Это может случиться и в такой период вашей жизни, когда все кажется наиболее ярким и хочется, чтобы так длилось без конца. Или, когда вы обнаруживаете, что окружающий вас мир ужасно не похож на тот, каким вы представляли его себе. Например, моя сестра Джорджия остановилась в своем развитии в четырнадцать лет. Сейчас ей тридцать, но в действительности она по-прежнему своенравный подросток, обиженный на мир взрослых, предавший ее, когда от нас ушел отец. Нет никаких причин, которые заставляли бы ее цепляться за это воспоминание, тем не менее она цепляется.
— А как вы?
— Я остановилась на двадцати двух, по-моему. Когда мама умерла от рака. Мы никогда не были особенно близки с ней, тем не менее меня увлекло чувство долга, мысль о том, что я должна пожертвовать собой на благо человечества в области медицины и в социальной области. И вот я здесь. Боюсь, это не очень интересный синдром.
