Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
– Чекист всегда остается чекистом, товарищ Земскис. И давайте попроще, без званий. Моя фамилия Спасаевский.
– Разумеется, товарищ Спасаевский.
Оська достал из портфеля бутылку красного вина, повертел ее в руках, показывая каждому этикетку, и ловко выдернул штопором пробку.
– Надо бы выпить. За встречу, за знакомство, за победу.
Спасаевский ответил «да» и вновь повернулся ко мне.
– Я слышал, – сказал он негромко, – с вами приключилась довольно неприятная история?
Я не понял и вопросительно глянул на Мермана. Тот, поставив бутылку на стол, пожал неопределенно плечами. Спасаевский пояснил:
– Я имею в виду инцидент во время штурма, в первый день.
Козырев, наполняя граненый стакан, на мгновение поднял глаза. По губам пробежала улыбка. Мне показалось – ободряющая. Но я по-прежнему не вполне понимал. Кто-то успел обо мне сообщить? Пожаловаться? За что, на что – и кто? Не Старовольский же, в самом деле. Не Сергеев. Или?
– Вениамин, объясни-ка, в чем дело, – обратился Спасаевский к Козыреву. Сержант госбезопасности улыбнулся опять.
– Дело в том, товарищ Земскис, – начал он, перемещая горлышко бутылки от второго к третьему стакану, – что недели две назад, при проведении операции против диверсантов на Северной стороне, я случайно встретился с одним старшиной из разгромленного немцами…
Был назван номер моего полка. Бывшего полка. Действительно разгромленного немцами. Мне сделалось душно. Захотелось выпить. Но я не решился протянуть к стакану руку. Спасаевский, взявши свой, потягивал вино. Мерман, совершенно невозмутимый, молчал.
Козырев продолжил.
– Так получилось, что мы вместе с ним переправились через бухту, потом еще были рядом какое-то время. Он оказался разговорчив. Много сообщил о части, подразделении. Милый довольно-таки человек. Хотя не очень образован.
Я сглотнул и поинтересовался:
– И что же он вам сообщил… обо мне?
– Он сообщил, что старший политрук Земскис подвергся зверскому избиению младшим по званию. Фактически на глазах у старших командиров. В первый день штурма. Избиение сопровождалось высказываниями антисоветского и контрреволюционного характера. Старшина заявил, что был потрясен – как самим фактом, так и бездействием непосредственного начальства. Он, старшина, даже написал докладную в особый отдел дивизии.
Я крепко взял стакан и вылил половину содержимого в рот. Ну конечно. Что еще было можно обо мне рассказать? Отвратительная история – даром что лично я младшего лейтенанта простил. Но Лукьяненко, Лукьяненко… Не часто я сталкивался в жизни с такими, настоящими людьми. И не всегда умел их сразу оценить.
– Я бы забыл об этом, – честно признался Козырев. – Сами помните, какая была обстановка. Но фамилия ваша запомнилась, редкая всё же фамилия. Часть опять же совпала. Как старшину того звали – не вспомню, то ли Лукьянов, то ли Лукашенко, а вот про вас я, как услышал от товарища Мермана, так сразу же и доложил товарищу лейтенанту госбезопасности. Дело-то, сами понимаете…
Спасаевский отставил допитый стакан. Отмахнулся рукой от мухи.
– Представляю, что там сохранилось от докладной и от особого отдела. Это ведь та самая дивизия, от которой в первые три дня ни хрена не осталось?
– Да, – подтвердил я грустно, несколько обиженный словами «ни хрена не осталось». Понимая, однако, что коммунисты должны говорить правду, сколь бы горькой она ни была. Между собой, разумеется, – чтобы не сеять пораженческих и панических слухов.
– Ну что же, – сказал Спасаевский, поднимая свой стакан, вновь наполненный ловким Козыревым, – надо бы и нам разобраться в этом деле. Исключительно для себя. Так ведь, товарищ Земскис? Нездоровые какие-то были настроения в том вашем ныне разбитом подразделении.
Мне ничего не оставалось, как признать наиболее бесспорные и наиболее безотрадные факты.
– Так точно, товарищ Спасаевский. В моем подразделении далеко не всё было в полном порядке. Недостаточная политграмотность личного состава. Интерес отдельных бойцов к немецкой пропаганде – я имею в виду фашистские листовки. И наконец, малодушное проявление мягкотелости по отношению к врагу.
– Это как? – удивился Оська.
Не хотелось вдаваться в подробности, но пришлось. Как коммунисту перед коммунистом. Я рассказал о некрасивой роли Старовольского в истории с двумя казненными немцами – не называя младшего лейтенанта по имени.
Оська вопросительно поглядел на Спасаевского. Тот неуверенно пробурчал:
– Ну, пленный есть пленный. Мы же не фашисты. Есть приказы и распоряжения Верховного главнокомандования… Хотя, конечно, да… Тут существенны обстоятельства.
Козырев странно хихикнул.
– Вот в сороковом, я помню, были обстоятельства.
Спасаевский вскинул глазами. Сержант госбезопасности осекся. Оська легонько повел плечом. Мне показалась странной позиция Спасаевского, попахивавшая абстрактным гуманизмом. Однако от вопросов я предпочел воздержаться. Ссылаться на опыт Крымфронта и приказы товарища Мехлиса сегодня, пожалуй, не стоило. Крымский фронт был как никем не любимый покойник – не говоря о нем хорошего, его старались поскорее забыть.
– Обстоятельства, товарищ Спасаевский, – сказал я уверенно, – были у нас фронтовыми. Но вы безусловно правы. Не стоит на этом задерживаться. Гуманное отношение к вражеским военнопленным – отличительная черта Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Мы не фашисты.
– Верно, – одобрил Спасаевский. – Не фашисты. Давайте-ка еще по одной. Вениамин, открывай вторую. И буженинки достань из портфеля, я знаю, ты парень запасливый.
Выпив второй стакан и закусив прекрасной бужениной, я счел необходимым указать и на иные недостатки и просчеты. Фактически признавая собственные недоработки. Я никогда не страшился самокритики, за это меня хвалили. В тридцать восьмом у нас в обкоме я раскрыл… Впрочем, теперь не важно, тот период давно окончился. В условиях отечественной войны настала пора проявлять принципиальность в отношении другого, быть может, не такого откровенно вражеского, но также не вполне надежного и не вполне устойчивого элемента.
– Должен сообщить вам, в частности, – говорил я твердо, стараясь припомнить всё, – о сомнительных настроениях капитана Бергмана, старшего лейтенанта Сергеева, старшины второй статьи Зильбера, а также об откровенном белогвардейском выползне по фамилии… – Тут я остановился, пожалев, что дал волю чувствам. Однако как большевик договорил до конца: – Старовольский. – Чтобы как-то прикрыть глупого младшего лейтенанта, чтобы спасти его от заслуженной кары, я быстро добавил: – У меня и другие фамилии есть.
– О прочих успеем, – спокойно сказал Спасаевский. – А вот об этом субчике давайте-ка подробнее. На этого… гражданина у нас уже имеется… материал. Верно, Вениамин?
– Так точно, товарищ лейтенант госбезопасности. О нем-то мне тот старшина и рассказывал. Более того, за час до встречи со старшиной я повстречал в кустах и лично господина Старовольского.
– Бывают же такие совпадения, – недоверчиво покачал головой Оська Мерман.
– Бывают, – подтвердил сержант госбезопасности. – Его подразделение было рассеяно, отдельные бойцы пробирались к Инженерной пристани в районе действий моего истребительного отряда.
– Расскажите, пожалуйста, об этом Старовольском, – попросил меня Спасаевский.
Я попытался отговориться.
– Стоит ли, товарищи? История некрасивая, не спорю. Но давняя. Столько воды утекло.
– Стоит, стоит, – вмешался Мерман. – Нам сроков давности никто не устанавливал.
Мне ничего не оставалось, как рассказать о странной ссоре с молодым киевлянином. Досадно, но пришлось признаться, что я вступил в конфликт с каким-то младшим лейтенантом. Однако перед лицом товарищей я отмолчаться не мог. Меня слушали очень внимательно. С интересом и пониманием. Спасаевский периодически кивал.
– Многое сходится, – подтвердил с готовностью Козырев. – Именно так старшина и рассказывал. Я этого типчика раскусил еще на месте, когда он наших пленных отправил, гад, в расход.
Я не поверил.
– Старовольский? Пленных?
Интеллигентик, кричавший об убийстве двух безоружных людей и грозившийся дойти до политотдела дивизии? Представить подобное было почти невозможно.
– Именно так, – качнул головой Спасаевский. – Вениамин расскажет. Ему потом за них крепко досталось.
Козырев зло усмехнулся.
– Пристрелил как собак. Наших пленных. Взятых с риском для жизни моими бойцами. Обладающих полезной информацией. Я, к сожалению, не мог противодействовать. У меня под командой было только шесть практически безоружных рабочих. А со Старовольским просочилась банда головорезов. Вооруженные до зубов. Пьяные от крови. Без приказа покинувшие позиции. Фактически дезертиры.
– Я понимаю, – сказал ему Спасаевский.
Козырев благодарно кивнул. Было видно, что он до глубины души задет и оскорблен самоуправством Старовольского – и до сих пор переживает данный факт. Жалко, тут не было Бергмана или Некрасова – они бы многое узнали о тихом сыне киевского инженера.
