Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
Земгусару нравилось волнение Андрея. Он покровительственно взял его под руку.
— Какая там религия… Вы муравьиную кучу когда-нибудь наблюдали?
— Да… То есть нет… так, поверхностно.
— Все равно. Вдумывались ли вы, как велико могущество коллектива? Так вот. Главное в том, что пришли времена, когда человечество может произвести на земле все необходимое для всех. Понимаете? Не для избранных, а для всех. Да, так высоко сейчас могущество наших знаний и нашей техники. Недостает только организации общества. Сейчас машина работает только на своего хозяина. Потому она мала, недостаточна. — Индийский мудрец сам начинал волноваться. — Потому на изобретения — гроши. Потому на войну — миллиарды, на лаборатории — копейки. На войне — рядами, миллионами. В культурной созидательной жизни — одиночками, вразброд. Общество может организовать производство на всех. Понимаете ли вы, что это значит? Уэллсовские, жюльверновские фантазии — игрушки по сравнению с этой идеей. Тот, кто раз заразился ею, не избавится никогда. Но люди с сигарами, с толстым брюхом, акциями не придут к этому никогда. Им не перешагнуть через личную и классовую алчность. Жизнь перешагнет через них. Рабочие, хлебопашцы идут на борьбу за эти идеи, хотя они часто не понимают всех подробностей этого пути, потому что на этот путь их ведет классовый инстинкт и стихия классовых интересов. Они усваивают эту идею до мельчайших винтиков уже на ходу, потому что она не противоречит их правильно понятым интересам ни водном своем звене.
— Значит, этот потный солдат — может быть, он неграмотен — не только разрушает армию…
— Да, он — объективно — передовой боец высшей культурной идеи, какая обуревала когда-либо человечество. Для вас, интеллигентов, — с усмешкой добавил земгусар, — это главное. Прекрасная цель! Что ж, тем и силен научный социализм, что он вооружен, между прочим, и прекрасной идеей.
— Как можно сказать «между прочим»?
— Того простого, что обуревает, поднимает, организует этих простых людей, уже достаточно для революции. Ведь таких, — он показал на амбар, — на земле миллиард. Они служат рабочим скотом для сотен тысяч.
— Чувствуют они себя гордыми, когда им говорят такие слова?
— Это дети. Им придется учиться. Но вся наука будет служить только укреплением сыздетства усвоенной идеи. Это идея их класса.
Чьи-то звонкие слова отзвучали в бараке. Барак ответил аплодисментами.
Люди выходили из дверей. Вступали во мрак. Медлительно, молча закуривали. Казалось, они раскладывают в себе полученный в бараке груз. Золотые мухи папирос и самокруток прыгали у стены.
В бараке вырастало из нестройных голосов ровное тысячеголосое пение.
Андрей прислушивался к словам:
И день настанет неизбежный,
Неумолимый грозный суд…
— На этом пути первая ступень — плаха, — сказал Андрей раздумчиво.
— Такова жизнь, — не сразу ответил земгусар. — Расходы при всех условиях будут меньше расходов на эту войну. А тем более на войны.
— А если неудача?
— Невозможно! — резко оборвал земгусар. — Отсрочка может быть. Но и отсрочки не будет! Неудача? — Он вдруг рассмеялся. — Эх вы, батенька. Ну да ладно, лиха беда начало.
XXVII. Выборгская сторона
Тетка сидела в розовом кабинете, смачивая слезами смешную в ее огромных худых руках кружевную тряпочку. Николай Альбертович брюзжал. Именно в этом настроении он находил в себе новую, пронизывающую мудрость, которою охотно делился.
— Приветствую, — протянул он руку, не вставая. — Какие настроения экспортирует армия в тыл? Что, генералы уже едят кашу и служат вестовыми у комитетчиков? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Имей в виду, душенька, все это только справедливо. Правящие классы расплачиваются за то, что не поняли единства жизненного закона. Атом — это солнечная система в миниатюре. Млечный Путь — в грандиозе. В Германии об этом пишут уже давно. Человек существует по законам борьбы за существование, а не по сентиментальным планам розового социализма. Вся цивилизация именно и заключается в умении держать в руках и направлять стихию природы и стихию человека. Провода, турбины, котлы, плотины, волнорезы — это для сил природы, а диктатура государства — для человека. Это — главное.
Андрей слушал и вспоминал волнение Петра, когда Бобров, выслушав рассказ Андрея о молодечненском митинге, о тех решениях, с которыми приехал Андрей на батарею, свел и примирил их. Они проговорили всю ночь. Петр тут же написал письма на Выборгскую. Отдельно Ивану, Алеше и Любе. Интересно, какая она, эта Люба?
— Теперь есть две категории людей, — бубнил Николай Альбертович. — Люди и личинки. Для одних все ясно. Никаких самообманов. Жизнь — это хозяйство, курятник. Все обычаи осмеяны. Все нравственные нормы развенчаны и в историческом генезисе доведены до какого-нибудь сексуального момента предков-жрецов или экономических сделок вождей-скотоводов. Все дипломаты — лжецы. Все социальные учители — глупцы, отличающиеся настойчивостью и необыкновенной дерзостью. Это их младшие братья толкают старух в трамвае, не сворачивают при встрече и жирно сморкаются на улице. Все герои — фокусники, за разменную монету славы доказывающие, что можно поднять себя за волосы. Издевательства над ближним — величайшее наслаждение. И деньги — универсальное средство к этому.
— А другие?
— Другие?.. Видел ли ты когда-нибудь обыкновенного русского мужика в трамвае, с этаким заросшим лицом, грязного святого шестнадцатого века? Рассеянное скольжение по предметам и чужим лицам. Пальцем можно достать дно его мысли. А рядом — лаборант, мечтающий о разложении атома. Человек, который простым усилием мысли переключает свое пенсне то на телескоп, то на микростекла… В тринадцатом веке папа и самый презираемый из могильщиков в смысле своего духовного содержания относились друг к другу как один к двум. Теперь это соотношение в десять раз больше разницы между Вульвортом и костромской лачугой. Расы, национальность, твои классы — все это чепуха по сравнению с этой единственной, непримиримой разницей. Это существа разных планет Будущее общество — это организация людей против личинок.
— Значит, две партии…
— Твои большевики хотят прыгнуть из действительности в рай. Но где этот рай, они не знают и несутся на своих кровавых салазках просто вверх, но с таким напряжением, что кровь приливает к голове. Они уподобляются стрелку, для которого цель — небесный купол. Вообще партии… какие партии? Партии складываются по мере надобности. Они претендуют на особое мировоззрение поневоле, потому что это модно. Ни одна не хочет оказаться в положении женщины, вышедшей на улицу в костюме предыдущего века. Не забудь, мой дорогой, что в истории человечества имели успех тысячи учений. Всякий раз люди уверяли, что найдено наконец последнее, единственное слово, и через каких-нибудь пятьдесят лет это учение наивной рожицей выглядывало из архива истории.
— Я вижу только, что отрицание — самое легкое из всего, — перебил Андрей. — Весь мир разлагается под лучами отрицания. Но вот я сейчас выйду от вас на улицу, и мне придется, оставив мировые вопросы, выбирать номер трамвая, передний или задний вагон. Жизнь возьмет меня за плечи и поставит в ряды, как ставит всех, в том числе и вас. Да, вы ученый человек, вы богаты, у вас одиннадцать комнат. Десять? Ну, десять. Бонна и черный сюртук. Словом, не свитка и не халупа. Но и вы в своем ряду. Из этого ряда вы не хотите выпасть. Я сам знаю, что адвокаты — мошенники и все попы — негодяи. Я не знал, но теперь знаю, что воюют за чьи-то проценты, а не ради славы. Что границы страны и судьбы тронов могут меняться без малейшего изменения в жизни населения. Я очень люблю свое детство и поэтический городок на Днепре, где мы, мальчики и девочки, силились вообразить себе жизнь. Но этой войной мы целиком расплатились за сентиментальные заблуждения, за ослиные уши русской провинции. Нет, я не хочу старого, понимаете, не хочу! Я не буду плевать ему в лицо, бессильно браниться. Вместе с другими такими, как я, я хочу свернуть ему шею. Я не ищу очередного философского мировоззрения и разрешения мировых загадок. Я хочу найти круг идей, годных на сегодняшний день, человечных, имеющих дело с живыми людьми и вместе с тем настоящих, решительных.
— Что же, ты нашел этих людей на фронте? Любопытно! Пацифисты с парабеллумами!
— Нет. Именно на фронте мне и многим стало ясно, что разговорами о христианской любви, о пацифизме нельзя прекратить войну. Есть люди, которые решили найти корень войны и вырвать его, хотя бы для этого пришлось ковырять землю штыками и взрывать города динамитом. Я ненавижу войну, как все, кто побывал долго на фронте, но клянусь вам, что если бы где-нибудь под Барановичами или Ковелем поставили меж окопами неприступную крепость и сказали бы солдатам, что в ней защищаются все мерзавцы, которые наживаются на поставке орудий, все скоты, которые пьют шампанское в честь павших на фронте, все стратеги, какие замышляют и планируют войну, — эта крепость была бы взята штурмом с двух сторон. Офицеры не смогли бы догнать солдат, устремившихся в атаку.
