Ян Дрда - Немая баррикада
От средней баррикады к ним пробралась связная — молоденькая трамвайщица, простоволосая, с тяжелыми черными косами, уложенными низко, на самой шее. Она вынула из кармана термос и подала его взводному.
— Вот вам чай. Погрейтесь, ребята. Больше ничего не нужно?
Взводный притянул ее к себе и заглянул ей в лицо красивыми, дерзкими глазами.
— Мне бы еще один поцелуй, на счастье!
Впервые с самого утра все засмеялись. Бесхитростно, искренне, по-мальчишески. И один за другим робко обнимали ее, и между всеми она справедливо поделила поцелуи, как святое причастие.
На десятом поцелуе немцы открыли огонь из орудий.
Палят. Палят. Палят.
Высокие бетонные столбы разбитых вчера фонарей ломаются пополам. Асфальт брызжет из-под рвущихся снарядов. От убогих хибарок за рекой отлетают куски крыш. Надрывный, точно волчий, вой терзает слух. Франта Кроупа и товарищ Недерланд, полицейский Бручек и десять других товарищей лежат, укрывшись за баррикадой. Для разговоров времени нет.
Они ощупывают затворы винтовок. И при этом знают, что они бессильны против этой адской пальбы. Трамвайщик с театральным биноклем не сводит глаз с первой баррикады, хотя стекла бинокля запотели от дождя и жаркого мужского дыхания.
Огонь уже переносится на первую баррикаду. Реветь хочется от жалости! Там, в ста метрах впереди, взлетают в воздух щепки. Бетон моста крошится под ударами снарядов. А потом подымается дым, легкое облачко сероватого жертвенного дыма.
Деревянная баррикада горит.
— Назад! Товарищи! Назад! — кричит трамвайщик в промежутках между взрывами. И та малютка там, Власточка. Сколько раз он жалел ее за то, что она вынуждена выполнять черную работу трамвайщика. Он видит ее черные волосы, которые ему так часто хотелось погладить..
— Назад!
Но никто не слышит. Никто не отвечает.
Два часа горел этот костер, беспрерывно засыпаемый градом гранат. Потом все рухнуло, распалось в прах.
Путь на мост был открыт.
Пожар за спиной озаряет мрак ночи. Там горят склады. Горят жилые дома и вблизи и дальше, в городе. Во тьме полыхают пурпурные знамена.
Франта и Недерланд, Бручек и трамвайщик, интеллигенты и рабочие, стоя, на коленях, лежа, не покидают своих огневых позиций. Счет изменился. Теперь — мы первые.
Но во тьме перед ними и на мушках их винтовок никого нет. Быть может, зверь залез в берлогу? Зализывает раны, или лежит притаившись? А может быть, боится темноты, под покровом которой насытился кровью?
Кто знает…
Влтава плещется о быки моста. Она совсем иная, чем славная река Мансанарес. И тем не менее, все похоже. Мадрид и Прага. Тогда, в мае тридцать восьмого года, когда Франта возвращался на родину, хромой, с простреленной ногой, — это было ясно. Уже тогда было ясно. Мы еще схватимся с ними. Франко и мавры, Гитлер и эсесовцы, вся эта сволочь — из одного змеиного гнезда.
Сладкозвучные имена обесчещенных африканским сбродом женщин: Консолацион, Долорес, Мануэлла, нежные тельца разорванных шрапнелью детей, сонная тишина белых домиков, разрушенных бомбами. И пулеметы, несущие смерть, — пулеметы, вместо колоколов и кастаньет.
Товарищ Недерланд, кажется, дремлет. Дремлет стоя, сжимая руками автомат. Или он тоже думает о своей стране?
Франта Кроупа думает вместе с ним и за него, будто перелистывает детскую книжку с картинками. Ветряные мельницы, коровы с тяжелым выменем, лодки на спокойных каналах, тюльпаны. Такова Голландия в представлении Франты. И вдруг вода, потоки мутно-коричневой воды, смывающей плодородные пласты, морской воды, ядовитой от солей, заливают картину. Так немцы хвастали в кинокартинах. Так они уничтожили родину товарища.
Существует ли на свете кто-нибудь, кого они пощадили? Кого оставили в покое?
После полуночи на баррикаду прибежал поручик. Вместо фуражки на раненой голове окровавленная повязка. В руке тяжелый пистолет. Он измучен и дышит с трудом.
— Товарищи… — едва выговорил он, как будто слова застревали у него в горле, — товарищи, надо оставить… эту баррикаду.
— Ерунда! — яростно закричали ему в ответ. Может быть, он переодетый враг? Или трус? Капитулянт? На него посыпалась дикая ругань, чем дальше, тем отчаяннее и злее.
Он устало махнул рукой. Немцы переправляются на лодках через реку. Там внизу, на берегу в темноте между складами, пустыми вагонами и перевернутыми лодками идет бой.
За этой баррикадой есть ведь еще одна на самом конце моста, она защищена с флангов, ее мы и будем держать.
Но вдоль всего берега пусто, куда ни глянь — пусто. Если мы потеряем берег, если только дадим им высадиться — все погибло. Он говорит так, словно исходит кровью.
Внизу у воды затрещали выстрелы. Быть может, немцы еще на середине реки. А может, им остался один прыжок до берега. И тогда…
— Приказываю именем революции.
Нехотя встают они один за другим. Оставить свою баррикаду! И без единого выстрела. От стыда мутится в голове. А все же поручик прав. Прав с военной точки зрения. На берегу нужны винтовки, нужны стрелки. Если будет занят берег, немцы возьмут эту баррикаду с тыла. Все поднялись. Только трое не сдвинулись с места.
Один — товарищ Недерланд. Потому, что мыслями он, наверно, там у себя, над каналом, в тени расстрелянных ветряных мельниц, у грядки тюльпанов. В стране, уничтоженной морем.
С ним Франта Кроупа. Потому, что он-то защищает две реки — Влтаву и Мансанарес. Он помнит гордый железный лозунг, брошенный когда-то в лицо нападавшим маврам.
И третий — Бручек. Потому, что он старый солдат, чорт возьми, и хочет, наконец, хоть раз выстрелить.
Уходящие кричат Недерланду, показывая ему рукой — назад. Он оборачивается и делает отрицательный жест. При этом он усмехается, как напроказивший школьник.
Кричат Франте.
— Брат поручик, я останусь здесь. Считаю, что так нужно!
— Только пропадешь зря.
— Пускай.
Поручик отправляет ребят вперед. Уходят все с сожалением. Но там внизу, у реки, в подвальных убежищах спят на полосатых матрацах их матери.
Там лежат, тепло укутанные, их дети. Там, куда с берега только один шаг. Поручик подходит к Франте к подает ему руку.
— Я понимаю, что здесь должен кто-то остаться. Но…
— Никаких «но»… Смотрите, удержите берег… Честь…[6]
«Честь знамени», — думает поручик уходя. Он солдат.
Бручек притворяется спящим. Ему не хочется вступать в разговоры с этим молокососом. Только когда они остаются втроем, он обстоятельно сморкается, потягивается и, удовлетворив таким образом все свои физические потребности, лукаво подмигивает Франте.
— Если бы их слушать, так человеку и выстрелить бы не пришлось.
Ночь. На башне бьет три часа.
Товарищи, ушедшие на берег, уже дерутся. Вверх и вниз по течению прорезают реку четки пулеметных очередей.
На баррикаде тихо.
Немая баррикада. Мертвая баррикада…
Только три пульса и три дыхания, три пары глаз. Даже рукой не шевельнут. Лежат, как убитые, а сталь автоматов разогрета горячими ладонями. На мушке пустынный мрак моста. Придут ли? Придут?
В таком оцепенении проходит ночь и занимается день, клочья утреннего тумана клубятся над рекой, временами между ними, точно чудовищные рыбы, выплывают немецкие лодки — неясная ускользающая цель.
Но вот рука Франты поднимается. Легко и осторожно, как будто он собирается поймать бабочку.
Нет, нет, — говорит он жестом товарищу Недерланду, поворачивающему дуло автомата к реке. Это не наше дело. И указательный палец Франты тычет в воздух перед баррикадой. Наше дело — немцы, которые придут оттуда.
Недерланд останавливает движение автомата, улыбается и кивает в знак согласия. Бручек зевает во весь рот. Его одолела утренняя дремота.
И только когда день до конца сорвал темный покров ночи, под утренний плач дождя дождались они своего. Тишина обманула немцев. У сожженной баррикады на конце моста, словно фантастические водяные чудовища, появляются парашютисты в широких зелено-коричневых плащах. Один за другим ползут они по асфальту, держа автоматы наготове. Жмутся с обеих сторон к перилам моста. Их пять. Десять. А потом вдруг посыпались, словно горох из мешка. Их уже сорок, пятьдесят. Они приближаются к мертвой баррикаде. Один из них на риск перебегает дорогу. Тишина завлекает их все дальше, они рассматривают неприятельский берег в пролеты между перил.
Нога Франты потихоньку придвигается к Бручку. Она слегка дотрагивается до бедра полицейского. Едва Бручек поднимает голову, как Франта предостерегающе прикладывает к губам палец. Недерланд скалит зубы. Бручек понял. Он глядит в щель на немца, руки у него дрожат от волнения. Но рука Франты снова предупреждает: нет, нет, нет! Наше время, еще не пришло.
Франта Кроупа готов петь от радости. Он лезет в карман за своим портновским мелом. При этом он думает об окопе, о далеком, давно покинутом окопе, о дружбе безвозвратно ушедших товарищей, о стране на другом краю Европы. Еще раз, последний раз, прежде чем…
