Василий Ардаматский - «Грант» вызывает Москву
— Шрагин, Игорь.
— Шрагин? О! Мы оба на «с»? Простите, а как вы сказали имя?
— Игорь.
— Игор?
— Да.
— Таинственные русские имена, — покачал головой генерал. — Посидите с нами. Мне ведь придется докладывать моему родственнику и о вас. И вы тоже наш родственник, И-гор. — Генерал басовито рассмеялся.
Эмма Густавовна поставила перед Шрагиным кофе.
— Что же вы не спрашиваете, где ваша Лили? — с противной интонацией спросила она.
— Я ошеломлен знакомством с живым немецким генералом, — улыбнулся Шрагин.
— Вы предпочли бы знакомиться со мной — мертвым? — громыхнул генерал своим басовитым смехом.
— Лили валяется в постели, — сказала Эмма Густавовна. — У нее страшная мигрень. Позовите ее, может быть, все-таки она выпьет кофе?
Шрагин встал и, извинившись перед генералом, прошел в комнату Лили. Она ничком лежала на диване.
— Лиля, что с вами? — тихо спросил Шрагин.
Она вскочила, села и удивленно уставилась на Шрагина.
— Ах, это вы, — с облегчением сказала она. — Страшный сон видела, б-р-р! Он все еще там?
— Мама хочет, чтобы вы показались, — сказал Шрагин.
— Он вызывает у меня тошноту. Я не пойду. Скажите, мигрень, и она не хочет портить всем настроение.
— Мигрень так мигрень, — сказал Шрагин и ушел в гостиную.
— Какая прелесть, какая прелесть! — гудел генерал. — Послушайте, И-гор, я только сейчас узнал, что ваша жена пианистка. Это же прелесть! Она просто обязана угостить нас Бетховеном.
— У нее, господин генерал, страшная головная боль, и с этим нельзя не считаться, — мягко сказал Шрагин.
— Немецкий генерал не должен ни с чем считаться, — заявил Штромм почти серьезно.
— Но вы же еще и человек и к тому же родственник, — улыбнулся Шрагин.
— Поймал, черт побери! Капитулирую перед мигренью. Хо-хо-хо! Садитесь, И-гор, и примите сердечный привет от Вильгельма фон Аммельштейна, вашего… гм… кто же он вам приходится? — но соображу, хо-хо-хо, но в общем это достойнейший и… — генерал поднял палец, — богатейший человек. Я ему звонил по телефону, рассказал о моем визите в ваш дом. Он так разволновался, что стал заикаться. Говорит, что сегодня у него первая за многие годы настоящая радость — он узнал, что не один на Земле. Надеюсь, вы понимаете, чем это пахнет?
— Не совсем… — ответил Шрагин.
— Боже, что с вами сделали коммунисты? Он не понимает, что для него означает, если богатейший фон Аммельштейн признает в нем родственника!
— Расскажите нам, что нового, — вмешалась Эмма Густавовна.
— Нового? — Генерал поднял брови. — Ни-че-го. Меня лично интересует только одна новость — падение Москвы. И это случится, можете быть уверены. — Он обратился к Шрагину: — Мне сказали, что вы работаете на верфи. Как там у вас дела?
— Пока еще никак, — ответил Шрагин.
— Что же это дремлет наш дорогой адмирал Бодеккер? Он же прославленный администратор верфей рейха.
— Завод разрушен, работа предстоит гигантская. Рабочих нет, инженеров нет, — вздохнул Шрагин. — А между тем как хочется работать…
— Вот это прекрасно! — воскликнул генерал. — Ваш ответ я сегодня же включу в сводку. Я не устаю всем твердить, что для русских главное счастье — работа и, если мы обеспечим их работой и приличным жалованьем, они станут могучей опорой рейха. Верно?
— Да, мы любим работать.
— Слушайте, И-гор, значит, вы поддерживаете мою мысль?
— Сделать это, однако, не так просто. Для этого нужно немедленно начать восстанавливать все, что разрушено, — с достоинством и сдержанно отвечал Шрагин, решив раз и навсегда принять этот тон для бесед с генералом.
— Согласен, — кивнул Штромм. — Но огромное количество ваших людей мы вывезем в Германию, в Польшу, во Францию. Люди, которые хотят работать, нам нужны везде. Уверяю вас, никто без работы не останется. Ведь вы инженер? С Бодеккером не познакомились? Я вас отрекомендую.
— Спасибо, мы уже знакомы. К тому же не в моих правилах пользоваться протекцией.
— Мне бы хотелось узнать, И-гор: вы остались сознательно? — продолжал генерал.
— Как вам сказать? Бессознательно поступают только животные.
— Хо-хо! Замечательный ответ!
— Это безобразие, — врезалась в разговор Эмма Густавовна. — Как только сойдутся двое мужчин, они сразу начинают говорить о деле и никого больше не хотят замечать. Я прошу вас, генерал, рассказать, как там у вас сейчас в Германии.
— Как? Изумительно, милейшая фрау Реккерт, и-зу-ми-тельно! Нам, живущим в эту эпоху, будут завидовать все будущие поколения. И все это фюрер, фюрер и еще раз фюрер. Он, фрау Реккерт, подумал и о вас. Мой рейхсминистр, когда я уезжал сюда, сказал мне: «Фюрер озабочен судьбой осевших там немцев». Слышите, фрау Реккерт? Фюрер озабочен вашей судьбой!..
Шрагин наблюдал генерала с огромным любопытством, и одновременно его мозг фиксировал все, что могло пригодиться для дела.
— Да, господа, — разглагольствовал генерал. — Новая Германия уже родилась и идет к великому будущему. Конечно, еще не околело поколение чистоплюев, еще барахтаются где-то бывшее чиновничество и бывшие плутократы. Но мы всю эту мразь уничтожим, смею вас уверить! Вот, рассчитаемся с русскими, с англосаксами и потом одним ударом окончательно очистим воздух Германии от испражнений прошлого! Пардон, фрау Реккерт! — Он даже извинение выкрикнул, как команду на плацу. Затем медленно обернулся к Шрагину и сказал напыщенно: — И я хочу вас, молодой человек, предупредить: любите вы работу или не любите — это все-таки не главное. Ваша судьба зависит от того, поймете ли вы величие фюрера и новой Германии. Если нет, вас растопчет сама история, запомните это.
— Я уже сейчас все это прекрасно понимаю, — твердо и убежденно ответил Шрагин.
— Тогда хайль Гитлер! — неожиданно гаркнул генерал и выбросил вперед руку.
Шрагин, чуть помедлив, тоже поднял руку и негромко произнес:
— Хайль… Гитлер!
— Браво, И-гор! Вы первый русский, который передо мной приветствовал гений фюрера…
Эмма Густавовна снова попыталась увести разговор от политики, которая ее всегда пугала. Она попросила описать, как выглядит ее родственник фон Аммельштейн. И вдруг генерал Штромм снова закричал:
— Кстати, вот и ваш родственник, фрау Реккерт, тоже непозволительно долго воротил нос в сторону. Когда я женился на его племяннице, я, естественно, вошел в его дом. Бывало, придем с женой в гости. Я — хайль Гитлер! А он — здравствуй, дорогой мой друг. Я все понимал и с опаской для себя терпеливо смотрел, что будет дальше. И только когда мы прибрали к рукам Австрию, Чехию, Польшу, Францию и я однажды пришел в его дом и сказал «Хайль Гитлер!», он, наконец, ответил тоже: «Хайль Гитлер!» И тогда я обнял его и сказал: «Слава богу, теперь мы действительно родственники». Но разве я могу забыть, что он признал фюрера только после того, как фюрер подарил ему Европу? Вот он, генерал кивнул на Шрагина, — даже он понял все гораздо раньше…
Вскоре генерал уехал. Прощаясь, он сказал Эмме Густавовне, чтобы она не опасалась никаких притеснений со стороны оккупационных властей.
— Все, кто нужно, мною предупреждены, — сказал он. — Однако я и мои друзья оставляем за собой право ходить к вам в гости. И вы уж поймите, пожалуйста, нас, попавших на чужбину. Дли нас ваш дом как остров в черном океане.
— Прошу вас, не стесняйтесь, — лепетала Эмма Густавовна.
Генерал поцеловал ей руку.
— Ради бога, не провожайте меня, — сказал он. — Я уже чувствую себя здесь как дома.
Хлопнула наружная дверь, взревел мотор автомобиля, и все стихло.
Эмма Густавовна смущенно смотрела на Шрагина.
— Все-таки это ужасно! — проговорила она устало. — Мне иногда кажется, что я вижу все это во сне.
Глава 11
Зина — так звали девушку, работавшую на бирже, — воспитывалась в детдоме. После окончания детдомовской семилетки она приехала в этот город, стала работать уборщицей в больнице и сразу же поступила в школу медсестер. Кончить школу помешала война.
Зина пошла в военкомат, пыталась попасть в армию, но вместо этого ее отправили на рытье оборонных сооружений. Так она остались в городе.
На бирже, куда устроилась Зина, было два начальника: один — немецкий, недосягаемый для Зины, хмурый немец с искусственным стеклянным глазом — господин Харникен; другой — русский, в недавнем прошлом заведующий городской баней, Прохор Васильевич, который принял Зину на работу и звал ее теперь не иначе, как дочка. А Зина за глаза называла его Легавым — за то, что он самым непонятным образом чуял, когда приближался господин Харникен. Тогда у него сразу поднималось ухо, он весь преображался, вскакивал из-за стола, втягивал живот и преданно смотрел на дверь. Именно в этот момент и появлялся немецкий директор.