Сергей Андрианов - Пилоты грустят до старта
Ксенофонт помимо прочих данных, необходимых работнику культуры, заметил у Марины организаторскую жилку. Это особый человеческий дар, талант, который встречается теперь не так часто, и, к сожалению, не всегда замечают и оценивают его. Возможно, и обнаружить его не просто. У Марины такой дар есть, и первым увидел его Ксенофонт. Он не сомневался, что она будет способна руководить большими художественными коллективами. Ее ждет известность, слава. Когда Марина высказывала сомнения, Ксенофонт утверждал: «Верьте мне. У меня на истинные таланты чутье». Правда, у Марины пока мало знаний, совсем невелик опыт, и он настоятельно рекомендовал ей продолжить учебу в аспирантуре.
Однажды, в минуту откровения, Марина сказала Ксенофонту, что в Н-ске ее ждет не дождется военный летчик. Ксенофонт тогда ничего не сказал, промолчал, не придав значения ее словам. Он был очень вежлив, выдержан, не допускал разговора, который мог бы ранить Марину. О летчике он и потом никогда не вспоминал и не спрашивал, Он только все больше говорил о своей сценической и педагогической деятельности. О той работе, которая никогда не кончается и требует всего тебя. Тут нужны терпение, нервы, упорство и, он бы сказал, особая, честолюбивая, почти как спортивная, злость. Искусству отдается вся жизнь целикам. Но все это в конце концов компенсируется. Известностью, славою, которые, как бы там ни говорили, волнуют душу и облегчают притяжение земли, придавая особый ритм всей твоей жизни. И разумеется, тут гарантировано долголетие. Что с человеком может случиться на сцене?! Если у тебя есть талант, ты в полной безопасности. А у Марины он был.
После одной из таких бесед Марина сказала Ксенофонту, что в аспирантуру она поступать не станет, поедет в Н-ск к лейтенанту Пушкареву.
— Что ты там будешь делать, — спохватился Ксенофонт, — там нет большой сцены, не тот зритель!
— Зритель там молодой, горячий, самый благодарный, это уж я знаю.
— Марина, там ты завянешь, погубишь талант!
— Там тоже люди. Они не дадут завянуть…
Спустя неделю возле дома Марину дожидалась мать. Очень взволнованная.
— Мариночка, наконец-то пришла, жду тебя, жду, истомилась вся. У нас большая новость, Мариночка, — торопливо проговорила она и запнулась, глядя на оторопевшую дочь. — А может, ты все знаешь?.. Да, знаешь? — спросила мать и почему-то виновато улыбнулась.
— Нет, мамочка, не знаю, — сказала Марина и вдруг вся вспыхнула: неужели приехал? — Что, Алексей?
Мать посмотрела в насторожившиеся глаза Марины своими радостно-возбужденными глазами и заговорщически сказала:
— Ксенофонт Михайлович приходил.
Марина пожала плечами: чему тут удивляться, он много раз приходил.
— Ну и что?
— Не знаю, как и сказать. Я разволновалась очень. В общем, руки твоей просит.
Марина обняла за плечи мать, прижалась к ней.
— А ты что, мама?
Мать не поймет: рада Марина или огорчена?
— Мама, а ты согласна?
— Доченька, решай сама, как решишь… Я так и Ксенофонту Михайловичу сказала.
— Решила я, мама. Уже решила.
Мать повеселела:
— Вот и хорошо. А я поговорю с отцом, — сказала она, целуя Марину. — Все должно быть по любви, по согласию. Ксенофонт Михайлович — человек положительный, известный… От счастья не бегут.
Марина отступила от матери, поправила прическу и из-под руки посмотрела на нее:
— Что ты, мама…
Ждущий взгляд матери остановился, остыл.
— Мама, я решила ехать в Н-ск, к Алексею…
Мать растерялась:
— Как, все же к летчику?
Марина согласно кивнула. И вот тогда она первый раз услышала от матери тихие, раздумчивые и печальные слова:
— Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое… А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю, а твоя бабушка испила полную чашу вдовьего житья.
Марина поняла все. Вот почему Ксенофонт последнее время говорил о долголетней жизни на сцене. Так это он для ее матери. Чтобы она вспомнила пропавшего на войне отца, подумала бы и об Алексее Пушкареве, жизнь которого полна ежедневных опасностей.
Марина выпрямилась, независимо посмотрела на мать:
— Мама, ты знаешь, никто не удержит меня.
— Поступай, как хочешь, но сердце мое терзается. Был бы жив мой папа, я бы его спросила. Сходила бы на могилу и все равно спросила. Только бы знать, где она…
Марина понимала: Ксенофонт, может быть и не желая того, задел самую больную в семье рану.
— Успокойся, мама. Успокойся…
— Как успокоишься, дочка, сердце выстукивает только одно: «нет, нет, нет…»
— Что «нет», мама? Что «нет»?
— Не знаю, доченька, не знаю, — смущенно и путано говорила мать. Она вспомнила просьбу Ксенофонта Михайловича предостеречь Марину от необдуманного, скоропалительного решения, спасти от опрометчивого для человека искусства шага. И ей уже представлялось, как Марина «завянет», как загубит свой талант. — Не знаю, но мне кажется, что-то не так делается. Подумай о своем будущем…
«Подумай о будущем…» Это опять не ее слова. Это слова Ксенофонта, Последним разговором с матерью Ксенофонт только ускорил отъезд Марины в Н-ск. Она стала упрямее, настойчивее. Такой Марина становится, когда ей что-то мешают сделать, решить, идут поперек ее воли. Почувствовав малейшее сопротивление, она тут же мобилизуется. Марина собралась в один день и уехала, написав на вокзале перед отходом поезда письмо Ксенофонту. Много хороших, добрых слов высказала она ему на прощание и только одной фразой, словно бы невзначай, обмолвилась: «Но я все-таки решила съездить в Н-ск».
«Съездить»… Вот это, одно только слово мучило ее сейчас больше всего. В самый последний момент Марина чего-то испугалась, рука дрогнула, и она написала это слово вместо любого другого: «уехала» или хотя бы «ехать». По крайней мере, была бы ясно выраженная определенность, а «съездить» может быть истолковано как угодно, и конечно же Ксенофонт поймет все по-своему. Обрадуется ее возвращению, и тогда, хочешь не хочешь, придется лицом к лицу вести с ним разговор, обременительно-неприятный для нее и безрадостный для него.
Что бы она сейчас не сделала, чтобы только перечеркнуть то, вышедшее из-под дрогнувшей руки слово!
Марине было трудно остаться в Н-ске, она не могла не ехать и в то же время ругала себя за такой внезапный отъезд. Все-таки надо было дождаться Алексея, хотя бы подробнее сказать, объяснить Лене Орловой и Тане Костиковой. Но она не сделала ни того, ни другого. Марина позабыла всех и вся. Ехать! Немедленно ехать! Лететь птицей, бежать… Скорее… Скорее…
Это случилось с ней на квартире у Лены Орловой, когда она смотрела альбом «Фронтовики». Неторопливо разглядывала выцветшие фотографии военных летчиков. Молодые ребята, все в орденах и медалях, то улыбающиеся, то суровые, неприступные. Читала короткие биографические справки, скупые заметки о боях и подвигах. Это были гвардейцы истребительного авиационного полка, солдаты Великой Отечественной. Марина вглядывалась в их совсем юные лица, а в памяти стоял рассказ ее матери, Антонины Ивановны. Горький рассказ о событиях тех далеких и трагических для нее дней. Перед глазами вставала маленькая заплаканная девочка, будущая ее мама, ждущая затерявшегося на войне отца.
Была победа, и солдаты возвращались домой. Когда у широких, настежь распахнутых ворот их большого двора останавливался человек в военном, из всех парадных полукруглого, деревянного, одноэтажного дома выскакивала ребятня, выходили молодые и старые женщины. Временами раздавался счастливый детский кряк: «Папа! Мой папа вернулся!»
Маленькая Тоня видела, как военного дядю окружали, обнимали и целовали, плача от радости, а он брал девочку или мальчика на руки и нес домой. Она шла рядом и тоже повторяла: «Папа! Папа!» Ребята всегда шагали гурьбой, все вместе, потому что вместе росли. Двор был густо населен детьми. Здесь было много эвакуированных семей. Тоне все время казалось, что счастливыми были те девочки и мальчики, которые успевали раньше всех добежать до ворот и ухватить за руки дядю. С той поры, как Тоня поняла это, она все свои игры перенесла к воротам. Там долго и терпеливо высматривала своего папу. Однажды она увидела человека в пилотке и военной гимнастерке и, спеша опередить других, закричала: «Мой папа! Мой папа!» Порывисто метнулась к нему, споткнулась, поранила ручонки, но не плакала, а радовалась. Поднималась и опять бежала, повторяя: «Папа, папа, мой папа!»
Она уже знала, как надо встречать папу. Подбежать, раскинуть ручонки, чтобы обнять папу, припасть к нему, а потом взять его за руку и вести в свой дом. И уже издалека кричать: «Мамочка! Мама! Папа вернулся…» Если у папы не будут перевязаны руки, хоть одна, он непременно возьмет ее, поднимет, и она потрогает на его гимнастерке блестящие медали…
Тоня все, все знала, как надо встречать своего папу. И она все, все помнит. И как подбежала, и как обняла, как запрыгала от радости и как большая теплая рука нежно легла ей на головку и погладила ее маленькие кудряшки. Каким радостным было лицо у папы!
