Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)
— Вроде «станкача» с башни не слыхать, — опомнился первым командир и полез в карман за кисетом. — Дала ему наша «козочка» под зад.
— Что правда, то правда, — согласился грузный, неповоротливый артиллерист Джукан и пошел пересчитать оставшиеся снаряды. — Еще пять штук — и можем на пенсию.
— Ладно, мы им с утра семью снарядами два «максима» заткнули: на церкви и этот, на башне, — с удовольствием заметил наводчик Стево и взглянул на командира. — Товарищ Раде, а не убраться ли нам в холодок, пока не получили новое задание?
— Хорошо, поставьте ее вон там, за стеной, — кивнул командир в сторону какой-то заброшенной новостройки и сам, устало опустив плечи, направился в тень.
Едва они разместились за прочной нештукатуренной стеной с полуразвалившимися лесами, как над оставленной позицией низко просвистел вражеский снаряд и разорвался далеко позади, на склоне невысокого холма, усеянного бурыми лишаями ям, в которых брали песок.
— Поздно вы нас нащупали! — усмехнулся Стево и задорно посмотрел на Раде: — Ого, вот и еще один.
Второй снаряд рванул рядом с дорогой, засыпая пыльную колею темными кусками дерна, а третий вздыбил землю метрах в десяти перед стеной, вынудив поваров, растаскивавших с лесов доски, испуганно залечь.
— Эй, братва, будут еще такие гостинцы? — после краткой паузы оторопело спросил заросший густой щетиной повар Тополич, повернувшись к наводчику Стево, который спокойно сидел возле пушки, прислонившись к неровной степе.
— Могут садануть целой батареей, да еще залпом, — лукаво ухмыльнулся смуглолицый Козарец.
— С какой это стати? — озабоченно заморгал Тополич.
— Известное дело! Шарахнут из трех-четырех орудий сразу, какое-нибудь тебя уж наверняка достанет.
Тонолич замигал еще быстрее, будто не совсем понимая, о чем ему толкуют, потом, видно смирившись со злодейкой судьбой, обрекшей его на верную погибель, плюхнулся на землю у стены и запричитал:
— О люди, люди, черт меня дернул забраться с кухней на самую передовую. Тут у вас и костей не соберешь.
Откуда-то сбоку, из-за оставленных жителями домишек, вынырнул, направляясь к артиллеристам, заместитель командира Второй Краинской бригады — известный каждому бойцу, популярный в народе Джурин. На голову выше сопровождавших его вестовых, с праздничной улыбкой на румяном лице, он сердечно поздоровался с Раде.
— А-а, вот вы где! Честь вам и хвала за тот пулемет на башне — сидел у нас, как кость в горле.
— Это его наш Козарец снял, да так ловко, будто на колени снаряд уложил, — объяснил польщенный Раде.
— А мои кое-где уже прорвались к самой Уне, — не преминул похвастаться Джурин, и лицо его еще больше просветлело, поэтому нетрудно было догадаться, что он держал в мыслях и чему улыбался.
— Товарищ командир, как думаете, возьмем Бихач? — нерешительно подал голос Джукан, вылезая из-за пушки.
Самодовольно улыбаясь, Джурин смерил его взглядом и коротко кивнул, будто не имело смысла даже сомневаться в столь верном и само собой разумеющемся деле.
— Переночуйте здесь и держите связь со штабом второго батальона, а утром для вас найдется работа, — сказал он Раде и вместе с вестовыми направился в сторону моста через Уну, на подступах к которому в приближающихся сумерках разгорался ожесточенный бой.
— С таким ничего не стоит Бихач взять, — восхищенно произнес Джукан, великодушно протягивая наводчику недокуренную цигарку. — С ним я бы хоть на край света пошел.
Из впадин у подножия горы Плешевицы, цепляясь за перелески и разбросанные в низине заросли ивняка, превращая город в темную громаду, расползался сумрак. Пламенели пожары, взвивались ракеты, на мгновение выхватывая из тьмы призрачные, подрагивающие дома. Время от времени с едва видимой на фоне неба башни брызгали гроздья искр и тут же гасли высоко над Уной, словно какой-то глухонемой ребенок, не слыша стрельбы, забавлялся, разбрасывая пригоршни светлячков.
Бои за Бихач продолжались вторые сутки.
Орудийная прислуга уже давно спала вповалку на полу брошенной корчмы, а Раде все еще сидел на пороге, задумчиво глядя на темную махину города, грохочущую от стрельбы и кое-где освещенную пожарами.
Так вот он какой — Бихач, город его детства, сказочный город, полный книг.
Книги! Раде и теперь не может спокойно слушать, когда при нем говорят о книгах, в его воображении под чарующий шелест страниц оживает давняя, полузабытая страна детства. Мелькают листы, и перед глазами проходит мир таинственных вещей, причем у каждой страницы — свое особое, волнующее и пока незнакомое лицо. В то время как он, мальчуган, с замиранием сердца листает книгу, где-то на улице негромко и мягко поет сделанный из ивовой коры детский рожок, напоминая о том, что за бревенчатыми стенами его убежища — весенний солнечный день с распустившимися на деревьях почками и безмолвной игрой резвых рыбешек в прозрачной воде реки.
Это первое детское воспоминание, связанное с книгами, живет в нем поныне — неувядаемое, свежее, точно все это было не далее как вчера и с тех пор не прошли чередом долгие годы. Между нынешним днем и тем давним впечатлением не стояло время — незримый враг, неумолимо меняющий и размывающий самые дорогие сердцу воспоминания, раскрадывающий и подтачивающий человеческую жизнь. Не многие картины детства пощажены им от медленного разрушения. Что же касается этой, — чем больше времени проходило, тем сочнее и ярче становились ее краски, оживленные внутренним светом, вспыхнувшим тогда в сердце мальчугана.
II
Детство Раде прошло в благодатном краю, в маленькой деревеньке, окруженной лесистыми горами. Лишь с севера меж двумя склонами открывалось узкое ущелье, на дне которого шумела речка, извиваясь посреди деревни в зарослях ив. От дома Раде до берега тянулся засеянный пшеницей пологий склон с узкой каймой луга вдоль самого ивняка; сызмала это и составляло для паренька весь внешний мир.
Больше всего Раде привлекала граница этого царства — речка и ее ивовые дебри. Часто он целыми часами бродил среди старых ив, вокруг которых после весеннего разлива лежали сухие ветки вперемежку с пучками прошлогодней травы и мелкими водорослями. Он собирал на влажном берегу маленькие пестрые домики улиток, блестящие половинки раковин, гладко отшлифованную гальку или, склонившись над медленными водоворотами, подолгу наблюдал за неутомимой игрой юрких и веселых рыбок. Затерявшись в этом необычном мире, напоенном живительной влагой и все дальше манившем своей неизведанностью, он опаздывал к обеду, вызывая беспокойство вдовы матери, опасавшейся, как бы ее ребенок не утонул, играя у реки.
— Чудной какой-то, вылитый свояк будет, — с неудовольствием предрекал дядя, чувствуя, что не вырасти доброму хлебопашцу из этого своенравного ребенка.
Свояк, дядя мальчика по материнской линии, о нем Раде был наслышан немало, жил и учительствовал в небольшом городишке неподалеку от их деревни. Во время мировой войны его угнали в Арад, откуда он уже не вернулся. Перед самым началом войны дядя оставил у своей сестры, матери Раде, два короба с книгами, которые вплоть до восемнадцатого года простояли в старом хлеву, укрытые соломой. Когда война кончилась, хорошо сохранившиеся, лишь слегка попорченные мышами книги перенесли в чулан, пристроенный к задней стене просторного дома Лукичей.
Мальчонка часто вертелся возле этого всегда запертого чулана, пытаясь заглянуть внутрь через маленькое, пробитое под самой крышей оконце. А поскольку при этом он заслонял головой все пространство окна, в чулане становилось еще темнее, и мальчишке приходилось подолгу стоять, выжидая, пока глаза не привыкнут к полумраку. Постепенно он начинал различать ряд бутылок на узкой полке, старые глиняные кринки из-под молока, какой-то инструмент, а в самом дальнем углу — два больших короба, доверху набитых книгами.
Эти книги особенно привлекали мальчугана, разжигали его воображение. Вот уж где должно быть много интересного.
Однажды, приласкавшись к матери, он попросил:
— Мама, пусти меня в чулан поглядеть книги.
Мать вдруг посерьезнела, даже слегка отстранила его от себя.
— Как ты их увидел? Уж не забрался ли в чулан? — С грустью глядя вдаль через открытую дверь дома и не слыша объяснений сына, она задумчиво сказала: — Не тронь ты эти книги. Они одному человеку головы стоили.
— А чьи это книги, мама?
— Твоего дяди, сынок, — коротко ответила мать, поспешно встала и ушла куда-то по делу, будто опасаясь дальнейших расспросов.
Однажды весной, копаясь за изгородью возле старой клейкой бузины, мальчик вдруг увидел другого своего дядю, брата отца, — тот открывал старый чулан. Вобрав голову в плечи, дядя шагнул в низкий дверной проем, недолго пробыл внутри и воротился, держа под мышкой какой-то инструмент. Потом замкнул дверь и положил ключ на широкую балку, служившую опорой для крыши чулана.
