Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
Окоп шел зигзагом и состоял из большого числа отдельных траншей, разделенных толстыми земляными выступами — траверсами. Если бы в такой окоп попал снаряд, он мог бы выкосить только одно отделение.
Григорьев вел всех на самый опасный участок фронта у Могелл. Здесь все было в полной боевой готовности. У бойниц через одну стояли отборные стрелки. У пулеметного гнезда сидел офицер. Он вежливо откозырял Андрею, но руки не подал.
— Что, неужели все время так, начеку? — спросил прапорщика Дуб.
— Конечно. Мины, подлецы, роют. Вот за неделю уже третью взрывают. А за каждую воронку сейчас же драка, как за большой город. Потом очень близко. Восемьдесят шагов. Это же пробежать — минута. И проволоки здесь ни у них, ни у нас нет как следует. Они ни днем, ни ночью не дают ставить, и мы не даем. Разведку здесь не выпустить. Все равно никто не вернется. Ночью здесь носа не высунешь: каждая наша бойница пристреляна. Вот смотрите. — Он взял стальной щит и закрыл им одну из бойниц. Пуля тотчас же щелкнула по металлу.
— Или вот, еще лучше. Вам не жаль своей фуражки? — обратился он к Андрею.
Андрей дал фуражку, прапорщик нацепил ее на штык и поднял над бруствером окопа. Тотчас же несколько выстрелов раздались на стороне немцев, и над головами рассекли воздух несколько пуль. Прапорщик вернул фуражку Андрею. В ее дне была теперь маленькая круглая дырочка с аккуратными краями.
— Ну вот и боевое крещение вашей фуражки, — засмеялся прапорщик. — Вот так и живем тут. И вздумалось кому-то захватить этот фольварк. — Он махнул рукой. — Пойдемте-ка лучше к нам в блиндаж.
У всех четырех стен низкого помещения плотно одна к другой стояли походные кровати или же деревянные козлы с брошенными прямо на доски подушками без наволочек и смятыми одеялами лазаретного типа. В одном из углов стол, и вокруг него — сколоченные из нетесаных досок скамьи. На одной из коек дремал офицер. Ворот его суконной рубахи был расстегнут, рука жалкой худой кистью свисала к полу, искривленный полураскрытый рот с растрепанными усами казался черной щелью. Другой прапорщик, сидя на койке у стола, ножиком строгал деревянный чурбан.
— Вы недавно с формирования? — спросил прапорщик Дуба.
— Да, мы формировались в Ораниенбауме.
— Так. Слышал. Да, это очень хорошо, что вы прибыли к нам. Тяжелая артиллерия — это вещь! Солдаты иначе себя чувствуют, когда знают, что за ними орудия, техника. А то, знаете, немец громит, громит, «чемоданами» так и забрасывает, а у нас этакая подлая тишина. Он нас двухпудовыми бомбами, а мы его винтовками да пулеметами.
— Подожди, скоро с дубиной пойдешь, — отозвался голос из угла.
— Ну, ты скажешь. Сейчас, правда, патроны порасстреляли, но ведь подвезут.
— Подвезут тебе, дураку, на именины. Как под Горлицей подвозили. До Сана бежали без патронов. Всегда ты головой думаешь, а вот насчет войны — другим местом…
— Ты бы лучше помолчал, Федотов, — сказал ротный поручик, писавший на краю стола полевую записку. — Целый день тоску нагоняешь. А как у вас, господа артиллеристы, снаряды есть?
— У нас есть, — уверенно сказал Дуб. — На батарее полный комплект.
— А в обозе шиш. Один бой — и крышка, — выпалил вдруг Меркулов.
— А вы откуда знаете? — обозлился Дуб.
— Как откуда? У нас же в управлении ведомости составляют — я ведь их обязан смотреть…
— Ведомости — это по дивизиону, а в армии есть.
— Привезли вы, я вижу, тяжелые трофеи для немца. Что ж, он рад будет, — проскрипел тот же голос из угла. — Нужно было вас тащить сюда, сидели бы в Рамбове.
— Ну, как это так? — вскипятился Дуб. — Я не знаю, как там у нас в тылу с запасами…
— Ну, довольно, ребята. Все это слышано, все это с бородой, — сказал ротный. — Каркаете, а что от этого изменится? Позовите-ка лучше нас, господа артиллеристы, на рюмочку.
— Очень рады будем, — действительно обрадовался Дуб. — Мы вообще собираемся поддерживать тесную связь с пехотой…
— Похвально, похвально, — с кривой усмешкой сказал ротный. — Ждем. А вы нас ждите.
Андрей вышел в окоп.
— Хочешь искупаться? — спросил Григорьев.
— Где?
— А в Равке.
Григорьев провел Андрея по окопу к месту, где траншея, постепенно мельчая, скатывалась к берегу реки.
Узкой губой, в застоялой пене, листьях и щепах, затекала вода за траншею. Чтобы окунуться, нужно было несколько шагов пробежать по воде вне прикрытия, где полным блеском играло солнце.
— Сейчас тут трое купались. А вот немец и гостинец прислал.
У корней ивы, забросившей вопросительные знаки своих ветвей в соседнюю, отступившую назад траншею, обозначилась мелкая воронка, а на коре дерева остались следы пуль и осколков. Отсеченные зеленые веточки стояли на недвижной воде, не отходя от берега.
— Выкупаться, что ли? — сказал вдруг Андрей и раздумчиво прибавил: — Воды здесь нигде нет.
— А не скупаться! — не улыбаясь, дразнил Григорьев.
Андрей расстегнул ворот — шаг бесповоротный.
— Мартыныч, купаться? Дело. И я, — раздался голос из траншеи.
Меркулов уже на ходу снимал портупею.
Холодная вода едва покрыла колени, а плетенка окопа уже отказывалась закрывать тела.
— Куда вы? — кричал из окопа пехотный прапорщик. — Здесь все пристреляно.
— Ну, с богом, окунемся — и дёру! — крикнул Меркулов.
Задорные слова он выкрикнул с тем же неподвижным, сосредоточенным лицом.
Андрей бултыхнулся в воду, и за звоном брызг ему почудился звон плюхающихся в воду пуль. Вода зашумела в ушах, а с берега уже несся приказ:
— Назад!
Спотыкаясь и скользя в тине, Андрей забежал за плетень. Его одежды не было. Прапорщик махал бело-зеленым свертком из-за траверса. Гулкий, щелкающий взрыв запоздал. Граната досталась все той же иве.
— Проморгали немцы. Ваша удача, — сказал прапорщик. — Но кому все это нужно — аллах ведает… Переходили бы в пехоту и имели бы это удовольствие и к завтраку, и к ужину…
В одно из воскресений из штаба полка приехал в тарантасике приглашенный Соловиным священник. Офицеры высыпали навстречу без шапок и поясов. Он тыкал каждому сухие коричневые деревяшки пальцев и углом рта причитал, благословляя. Седеющие пучки бороденки, редкие, как у старого кота, усы, морщины ущельями — ко всему этому не шла пышная ряса на шелку с муаровыми отворотами рукавов.
Батарею построили квадратом. Прислужник с ефрейторскими нашивками поставил и покрыл узким ковриком складной аналой. Андрея и еще двоих не приведенных к присяге солдат построили в ряд перед аналоем. Андрей присягал первым.
— Знаешь текст присяги? — буркнул монах. — Читай.
— Понятия не имею.
Поп вздохнул, вынул требник, отставил его как можно дальше и стал отыскивать страницу. Искал долго.
— Найди сам — грамотный небось.
Андрей отыскал. Листик присяги был замызган, разорван, с краями, свернувшимися в трубочки.
Иеромонах стал читать, пропуская слова, путая падежи. Офицеры хихикали. Солдаты стояли хмуро, как под дождем.
— Читай сам! — опять ткнул поп требник в руки Андрея.
Слова туманились в строю малопривычных славянских букв, но смысл выпирал простым и циничным приказом:
— Будь верен. Жизнь положи за царя и его семейство. Раб!
Швырнуть бы замусоленную книжечку в кусты….
Читал, пропуская слова, как будто это могло изменить смысл ритуала…
Попа позвали в палатку. Он выпил залпом стакан вина, закусил бисквитом. Соловин протянул ему синюю бумажку. Поп поморщился.
— Радужную дают в отдельных частях, — услышал Андрей отчетливый шепот.
— Не знали, батюшка, простите, не знали. Боялись не угадать, — некрасиво и недовольно суетился Соловин.
Он мигнул Петру. Петр полез в командирский чемодан.
— Вот чудовище, — изумлялся Дуб, — откуда берутся такие?
— Из далекого монастыря иеромонах, — сообщил Соловин. — Видно — жоха. А читать не умеет…
С иеромонахом пришлось встретиться еще раз.
Через несколько дней на батарее был получен приказ подготовиться к боевой поддержке предполагавшегося наступления сибиряков, и Андрей пошел на дежурство в окопы накануне боя.
Артиллерийские и пехотные телефонные аппараты стояли в темном углу блиндажа. Вокруг стола с маленькой коптилкой столпились пехотные офицеры.
Андрей не сразу сообразил, что за столом идет азартная игра в железку. Он сел в углу у телефонов, вызвал батарею, проверил исправность линий и, прислонившись к стене из непросохших бревен, стал прислушиваться к разговорам вокруг стола.
— Вам пять? — спокойно предложил чей-то низкий бас.
— Пять так пять. Наши пять соответствуют.
— Ну, Калмыков, покажи ему соответствие!
— Дается.
— Берется.
— По семи?
— Тут тоньше.