Жан Санита - Вы любите Вагнера?
Мари-Те встала, взяла кусочек сахару и, наклонившись, положила его в чашку Жюля Грака. В вырезе платья он на мгновение увидел ее девичьи груди.
“Господи боже, если ее отец хочет зятя немедленно, прямо сегодня, то лучше ему не торопиться домой!”
Взгляд, брошенный Жюлем на нее. не оставлял в этом никакого сомнения, и Мари-Те почувствовала это. Девушка вздрогнула и робко уселась на диван. Прислонившись к спинке, она слегка выгнула тело, грудь резче обозначилась под легкой тканью платья, и Жюль поспешил единым духом выпить кофе. Вытащил из кармана куртки сигарету и дрожащей рукой поднес к ней огонек.
— Ну… Наша организация — сложный механизм. Есть группы пропаганды, в одну из которых входишь теперь и ты, специальные вооруженные отряды для организации покушений, саботажа и нападений; есть агенты-связные, агенты-разведчики, тайники для людей, оружия и денег.
Кто-то позвонил. Мари-Те, обрадованная спасительным вмешательством, пошла открывать. Отец.
— На улице ужасный холод. Без аусвайса лучше не показываться. Улицы кишат патрулями, — сказал доктор.
Он нарочно повысил голос, чтобы его слышал Жюль Грак, оставшийся в гостиной. Сняв пальто, шарф и шапку, вошел в комнату.
— Воспаление легких, как я и думал. Но парень выкрутится, он держится молодцом.
Доктор поеживался от холода.
— Я подогрею кофе, — предложила Мари-Те.
Как только она вышла из комнаты, доктор Буч, словно ожидавший ее ухода, начал прерванный разговор:
— Видите ли, друг мой, покушение привело к тому, что парализована вся жизнь в квартале — он осажден, несчастных заложников хватают без разбора, отрывают от семей. И никому нет дела, что с ними будет.
Он замолчал, пристально посмотрел на Жюля и снова заговорил, осторожно подбирая слова:
— Поскольку вы ее друг, то я хотел бы вас попросить, чтобы поговорили с нею… — Он показал пальцем на двери кухни, где Мари-Те звенела посудой. — Скажите ей, что она напрасно увлекается идеями Сопротивления… что лучше ей заниматься чем-нибудь другим, пока не поздно, а не играть в героинь.
Жюль Грак покраснел.
XIV
Сергей Ворогин скорчился возле отдушины в углу подвала, напротив дверей. Он весь окоченел от холода. И сердце тоже как будто покрылось льдом.
Постепенно его глаза привыкали к темноте, и он уже различал на земляном полу мусор и старую рухлядь: погнутые и дырявые кастрюли, корзинки с пустыми бутылками, оплетенными паутиной, сломанную скамеечку, доски, тряпье, куски бумаги, кучи битого кирпича и штукатурки. Он случайно набрел на этот старый одноэтажный дом с ободранной крышей и выбитыми окнами на темной извивающейся улице. Покинутое жилище. Итак, судьба дарует ему еще один шанс. Изъеденные, трухлявые двери висели на оторванных завесах; ступеньки, ведущие на крыльцо, были разбиты. Старый-престарый дом только потому и держался, что не знал, на какую сторону ему упасть.
Обрадованный, что ему удалось избежать встречи с патрулями, Сергей осторожно проскользнул в подвал.
“Интересно, в каком часу выключают свет в этом городе? В одиннадцать? В полночь? Наверное, светомаскировка здесь обязательна”. Отдохнув, он мог бы двинуться дальше и попытаться найти свой старый сарай. Но он не отваживался вылезти из этой берлоги: боялся снова остаться с глазу на глаз с холодными камнями безлюдных улиц, боялся идти в угрожающую неизвестность этого города.
Он поднялся, чтобы размять затекшее тело, ступил несколько шагов; под ногами крошилась штукатурка. Нащупал в кармане зачерствелый кусок хлеба, вытащил его и начал сосредоточенно жевать. Потом присел на скамеечку, держа замерзшие руки в карманах.
Что делать?
Целый день его преследовала мысль, что каждый прохожий с подозрением глядит на его одежду и обо всем догадывается; хотелось снова найти самого себя, избавиться от этих взглядов, таивших в себе угрозу. Теперь бы он дорого дал за то, чтобы улицы были полны движения и прохожих, как и днем.
“Если бы я вырвался из этого ада, я мог бы написать целую книгу о своих приключениях. Вчера мне казалось, что я достиг глубины всевозможных страданий. А сегодня я снова мучаюсь и жду наступления завтрашнего дня. Минувшей ночью он представлялся ненадежным защитником, а теперь я жду его как берег надежды и спасения”.
Сергей вздохнул. Хлеб он съел до крошки.
“Я живу мгновением, минутой, мои мечты и желания не простираются далее нескольких часов: найти что-нибудь поесть, спрятать тело полицейского, поскорее убежать от места убийства, разыскать свой курятник”.
Он вздрогнул, мотнул головой, как бы отгоняя надоедливые мысли, и снова стал ходить туда-сюда, стараясь согреться. Под стеной в бледном свете, проникавшем сквозь отдушину, еле заметно блестела огромная замерзшая лужа.
Действительно, что же делать? Мысль о том сарае пробудила воспоминания об “Идиллии Зигфрида”. Он попытался представить себе людей, живущих в уютном и теплом доме, откуда слышалась музыка. Неужели в этом мире остались счастливчики, которые могут спокойно слушать Вагнера? Но вместо воображаемых людей перед глазами предстала собственная квартира: жена сидела на медвежьей шкуре с раскрытой книгой на коленях. В дверях комнаты был виден маленький Алеша, а сам он сидел за роялем и, играя, смотрел, как за окном падает снег…
Даже когда он плелся по нескончаемым улицам чужого города, он ни на мгновение не забывал о жене и сыне. За каждой его мыслью, как часовой у порохового склада, стояло волнующее воспоминание о них.
Сергей поискал глазами скамеечку, он не мог больше стоять. Без сил рухнул на нее. И вдруг замер: по улице кто-то шел. Прислушался. — звуки затихли перед самым домом. Он выхватил свой “люгер” и спустил предохранитель. Пуля была уже в стволе.
“Их двое”, — подумал он, услышав, как кто-то тяжело спускается вниз. Осторожно, стараясь не поднимать шума, ой попятился и присел за разваленной печкой. В дверях показались две черные тени, и в подвал нерешительно вошли двое: один длиннющий, худой и другой — приземистый.
Длинный, как видно, был за старшего, он что-то недовольно выговаривал своему приземистому спутнику. Тот привычно уселся на пол и разложил торбу, которую нес в вытянутой руке. Раскрыл ее и с проклятием начал шарить в ней. Высокий перегнулся через корзинки с бутылками, вытащил какую-то тряпку и заткнул ею отдушину. Приземистый все больше нервничал, не находя в сумке чего-то очень ему необходимого, а высокий взял доску и подпер ею двери. Наконец коротышка поднялся, держа в руках какие-то предметы.
Сергей снял предохранитель, осторожно выбрал позицию, чтобы в случае чего можно было быстро вскочить на ноги. Он не боялся. Да и что такое в конце концов страх? Бывает два вида страха: в первом случае при виде опасности борешься до последнего, во втором — страх вызывает смертельное оцепенение, парализует все твое существо.
На этот раз он был спокоен, несмотря на страх. Действуя четко и сознательно, он был готов опередить незнакомцев.
Коротышка поднял с пола бутылку и воткнул в нее какой-то предмет. Свечка? Это действительно была свечка; он зажег ее. Высокий иронически посматривал на приготовления и манипуляции деловитого гнома, потом настал и его черед запустить руку в сумку, он вытащил из нее нечто более существенное: хлеб, нарезанное мясо, половину головки сыра, кусок домашнего пирога и бутылку вина. Разложил это все и сел верхом на скамеечку напротив.
Хмурая, нищенская обстановка действовала на Сергея угнетающе. Он просто не знал, что ему делать. Неожиданно ему свело судорогой икры ног. Он пошевельнулся, утратил равновесие и, пошатнувшись, зацепил печь стволом револьвера.
Оба незнакомца испуганно вскочили на ноги, выпучили глаза, испуганно вглядываясь в темноту.
Сергей поднялся и, подняв оружие, шагнул вперед. Неожиданность решала дело: другого выхода не было. Он сделал недвусмысленный жест револьвером. Язык оружия понятен и без переводчика. Оба попятились и прижались к стене.
Не спуская глаз с бродяг, Сергей отломил кусок хлеба и спрятал в карман вместе с двумя кусками мяса. Попятился к дверям, отбросил доску, взбежал по ступенькам наверх и бросился бежать. И хотя он поделил продукты вроде бы поровну, его охватило чувство какого-то стыда: нищий у нищего палку украл, сказали бы у него на родине.
“А что мне было делать! Разве я мог не воспользоваться таким моментом? Ведь я на войне. Выходит, война все спишет?”
Только теперь он обратил внимание на то, как гулко стучат его ботинки. Замедлил шаги, чтобы отдышаться. В такое время не следует привлекать к себе внимание. Он шел, настороженно посматривая по сторонам, потом немного успокоился и снова вернулся к своим мыслям.
“Я никогда не хотел войны. Зачем музыканту война? Но мне навязали ее. Ясно одно: моя война священная; я защищаю свободу, человеческое достоинство, свое Отечество, на которое внезапно напали”.
