Алексей Котов - Лебединая охота
– Мои – да. Но и Бог – Слово.
Андрей тяжело оторвал руку ото лба, протянул ее и счистил ногтем с лучины слой пепла. Она тут же радостно вспыхнула, освещая избу до самого темного угла. Пламя казалось удивительно чистым и светлым.
– Прорвется завтра татарва через наши стены и никому жизнь больше раем не покажется, – глухо сказал он.
Племянник потер лицо рукой, сгоняя с него остатки усмешки. Его взгляд вдруг подобрел, когда он взглянул на старика.
«Постарел он сильно за последнее время, – подумал Андрей о дядьке. – Жизнь прожил, а счастья не нашел… Вот и придумывает сказки».
…Андрей вернулся домой только поздно ночью. Ждана не спала, и, привстав на локте, с надеждой и болью смотрела на мужа.
– Что там, Андрюша? – спросила она.
– Все тихо… Я полежу немного, чуть светать начнет – растолкаешь.
– Разденешься? Я помогу… – Ждана быстро встала.
– Только кольчугу снять да сапоги… И смотри, не проспи.
Андрей лег рядом с женой, она прильнула к нему всем телом, и он почувствовал теплоту ее тела. В бок мягко давил большой живот Жданы. У Андрея сжалось сердце и как игла укололо острое чувство тоски. Тоска была серой и беспросветной, как болотный, больной туман.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – услышал он шепот Жданы. Он был совсем рядом, и Андрей ощущал теплое дыхание женщины. – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…
Слушая голос жены, Андрей немного успокоился, тоска отшатнулась и он подумал: «А может быть, прав дядя Илья? Если Бога нет, что тогда есть?.. Только татарва и смерть? Правда, про рай я с дядькой не соглашусь. Крепкий забор должен быть у рая, чтобы его ни черти, ни татарва не прорвала…»
Пришел сон. Уже сквозь его легкую пелену пробилась еще одна мысль: «Скоро уже…»
16Бату проснулся еще до рассвета. В дымоходе было видно темно-серое, без звезд, небо. В юрте никого не было, и только огонек лампадки в углу освещал ворох одежды похожей на сжатое, темное лицо.
Великий Хан не стал никого звать. Он зажег несколько светильников от лампадки и оделся сам. Кряхтя и часто поводя плечами, (доспехи легли не очень ловко) он долго расхаживал по юрте, ища старые и удобные сапоги. Иногда Великий Хан что-то бормотал про себя, но еще ленивая, утренняя мысль тут же ускользал от него. Ругая слуг, Бату заставил себя злиться, и мысль постепенно окрепла. Она пошла дальше, к тому, что предстояло сделать сегодня. В теле постепенно прибавилось силы, а в голове ясности.
«Последний дни здесь, – подумал он. – В Степь пора… Там дел много. Не только Кадан и Бури волками на меня смотрят».
Мысль вдруг снова обрывалась и вернулась к необходимости найти куда-то пропавшие сапоги. Бату сел и оглянулся вокруг.
«Отдать бы «волкам» эти сапоги, пусть их рвут себе на забаву», – подумал он и через силу улыбнулся.
Великий Хан уже давно заметил, что на утро после буйного пира у него, как правило, резко падает настроение, подступает раздражительность, и именно поэтому он не позвал никого из слуг. Какая-то странная, тягучая и мягкая мука словно сжимала его сердце, беспокоила разум и не давала покоя. Она становилась сильнее, если захмелевшему хану снился сон о последней охоте с отцом, а это случалось не так уж редко. Давно исчезнувший мир манил его к себе, как бездонная пропасть; отталкивал, как покрытая пылью, сломанная детская игрушка и в тоже время был чем-то неуловимо похож на нежную руку матери. Одиночество уменьшало страдания Бату. По крайней мере, не нужно было соблюдать церемониал одевания и бестолковую суету слуг вокруг себя, никто не прикасался к нему бесконечное количество раз, поправляя что-то, и никто не шептал на ухо торопливые новости и не проверенные слухи…
Бату взглянул на свои босые ноги и пошевелил пальцами. Он вдруг подумал, что сейчас неплохо было бы и в самом деле отправиться на утиную охоту и подышать речным, чистым и влажным воздухом. Застоявшийся запах в юрте сочетал в себе и грубый дух военного лагеря, и китайские благовония, и ароматы женской одежды. Каждый из бесчисленных визитеров и гостей хана приносил свой запах, усиливая мешанину и делая ее еще более неприятной.
«А на озере сейчас хорошо, наверное…», – растерянно улыбнулся Бату, продолжая рассматривать свои ноги.
Он вдруг подумал о том, что отец убил одного лебедя, а второй, с простреленным крылом, ушел.
«Не мог он уйти! – оборвал себя Бату. – Сдох в камышах и не думай об этом. Идти пора…»
Если утром Бату собирался один, все знали, что Великий Хан появится на пороге своей юрты неожиданно, и будет выглядеть очень грозно. Бату начинал говорить сразу и это были жесткие приказы, поднимающие с места десятки тысяч человек. Одно слово Великого Хана переставляло с места на место многотысячные тумены и как ветер, поднимала отдельные отряды конницы. Жизнь в лагере начиналось со слова Великого Хана и, когда он этого хотел, замирала по тому же слову.
Бату поднял глаза и прислушался. За дверью уже раздавался тихий шепот и лязг оружия.
«Ждут…»
– Нохой! – громко позвал Бату.
Полог приподнялся, и в щель просунулось широкое лицо.
– Сапоги мои найди, – недовольно буркнул Великий Хан.
Воин нашел сапоги почти сразу – они валялись в углу и были прикрыты клочком женской одежды. Воин помог Бату одеть сапоги. Через пару минут процесс одевания великого Хана был завершен.
– Иди! – Батый кивнул Нохою на дверь.
Тот метнулся к двери с проворностью собаки (Нохой (монг.) – собака).
Хан посидел еще немного, окончательно собираясь с мыслями. За дверью уже не было слышно ни шепота, ни шороха.
Великий Хан встал. Снова на миг промелькнула было мысль об утиной охоте, свежем воздухе пропитанном озерной сыростью, но тут же погасла, как фитиль утопленный в плошке с маслом.
Великий Хан рванул полог юрты, сделал один шаг и остановился. Все были в сборе – Кадан, Бури, старший сын Субудай-богатура Октай, и командиры туменов. Взгляд Батыя остановился на шамане Нэргуе. Иначе его называли «вестником смерти» и он никогда не приходил просто так, особенно перед началом битвы.
– Что? – коротко спросил его Бату.
Нэргуэ молча поклонился. Уже выпрямляясь, он оглянулся на людей, неподвижно стоящих перед Великим Ханом. Те попятились, и Бату увидел на земле тело Хо-Чана. Почерневшее лицо китайца было искажено так, словно умирая, он думал о чем-то тоскливом и неприятном.
Бату подошел поближе. Он поднял серебряную пайцзу, которую кто-то положил на грудь Хо-Чана. Пайцза была уже без веревочки, на которой ее носил китаец.
– У Хо-Чана разорвалось больное сердце, – пояснил Батыю Нэргуе. – Китаец нес большую тяжесть, и его сердце не выдержало.
Шаман что-то тихо сказал на ухо своему помощнику. Тот присел возле мертвого и грубо, с треском, рванул синюю рубаху китайского мастера, заголяя ему грудь. На левой стороне тела все увидели огромный синяк.
– Так бывает всегда, когда лопается сердце, – сказал Нэргуе.
«А как же ты раньше этот синяк увидел, когда на покойнике была рубаха?» – подумал Бату.
Он нахмурился и молча, нарочито медленно, оглядел лица собравшихся. Все один за другим опускали головы. Бату задержал взгляд на лице Кадана. Тот почувствовал это, и Бату увидел, как заходили желваки на его широких, порозовевших щеках.
– Кто будет наводить катапульты на стены города вместо Хо-Чана и ремонтировать их? – без выражения спросил Бату.
Откуда-то сбоку, из-за спины командира тумена кара-китаев, шагнул маленький человек в длинной до пят, синей рубахе. Он сделал только один шаг и тут же опустился на колени.
– Я Лю-Чо, помощник Хо-Чана, великий Хан… – совсем тихо начал он.
– Говори громче, – брезгливо оборвал его Бату.
Китаец растерялся. Его взгляд вдруг стал жалким, он затравлено оглянулся назад. На него никто не смотрел. Закрыв глаза, китаец в ужасе прокричал:
– Я Лю-Чо, помощник Хо-Чана, Великий Хан!
Многие в строю засмеялись над заячьей смелостью китайца. Громче всех это сделал Кадан.
– Кто сказал тебе о том, что ты должен выйти? – спросил Бату.
– Твои великие начальники Кадан, Бури и Октай, Великий Хан. Они говорили с нашим командиром отряда Тэрбишем и он показал на меня.
Голос китайца становился все звонче и оборвался на самой высокой ноте.
Вышел Тэрбиш. Это был низкорослый, широкоплечий воин с твердым, словно вырезанным из дерева лицом. Он низко поклонился и молча, смело взглянул на Великого Хана.
«Молодец, старик!» – усмехнулся Бату.
– Отвечаешь за него, – сказал Великий Хан вслух. Он вдруг с удивлением понял, что уже забыл имя китайца. Бату швырнул серебряную пайцзу Хо-Чана Тэрбишу. – Отдай китайцу. Если он умрет, я найду его смерть и повешу ее на столбе в центре лагеря. Ты понял меня?
