Борис Ямпольский - Дорога испытаний
С ожесточением, со слезами ярости продираюсь сквозь густые заросли и, ломая стебли кукурузы и задыхаясь, кричу почему-то: «Сволочи!» — и выбегаю на край балки.
В это время, словно от стрельбы и крика, темнота лопается, раздвигается, начинает светать. Утро рекой плывет над землей, легким светлым туманом, и в нем по пояс тонут впереди бегущие, и кажется, над туманом бегут, размахивая винтовками, одни туловища. Туман рассеивается, подымается, в нем тонут плечи, головы бегущих. Грозим криком невидимому врагу, и крик наш глохнет в тумане и повисает вместе с клочьями тумана на ветвях одиноких ив у ручья.
Вдали орудийная пальба, бешеный стук пулеметов и вслед за этим «ура». Но это уже не мгновенный, быстро затухающий крик, а продолжительный, ликующий, бесконечный. Казалось, кричали «ура» восходящему солнцу, утреннему свету, вечной, неумирающей жизни.
И вот в какой-то незаметный миг все, кто был на поле, у орудий и в траншеях круговой обороны, в балках и в ближайшей роще, — все поняли и почувствовали, будто ветром принесло и крикнуло сразу всем в уши: дорога свободна!
По всему огромному полю зарычали машины. Кони и те почуяли и стали рваться в постромках, и в разных местах среди машин и повозок взвивались свечами гнедые, вороные, серые в яблоках, храпящие…
Кричат сирены. На рысях, обгоняя машины, проносятся с полковыми пушчонками гривастые и сильные, похожие на зверей артиллерийские кони, с лохматыми ногами, с копытами величиною в суповую миску.
Когда мы прибежали к немецкому укрепленному узлу, который оказался обыкновенным украинским селом с белыми хатками, выгоном и вербами над обрывистой речушкой, все уже было кончено.
В селе была обычная после боя суматоха. Посреди улицы стояли разбитые прямым попаданием, похожие на троллейбусы огромные немецкие «вездеходы»; в одном из них убитая овчарка лежала на груде вышитых украинских сорочек; в кюветах у огородных плетней, под старыми вязами, запрокинув льняные головы, точно куклы, валялись юные немецкие солдаты в голубовато-зеленых мундирах. Все как на подбор породистые, чем-то похожие друг на друга. И теперь, когда смотришь на их запрокинутые льняные головы, на успокоенные, окостеневшие лица, они не воспринимаются как солдаты-враги, а скорее видятся теми дородными мальчиками, которыми они были у себя в семье и среди товарищей на улицах немецких городов.
Перестрелка отодвинулась куда-то очень далеко. Глухо били минометы. В небе жужжа постреливал «мессершмитт».
В тени, под деревьями, стоял автобус медсанбата с большими красными крестами.
— Выбили? — весело спросила военная девушка.
— Выбили! — смеясь ответил я ей.
— Выбили, выбили, — насмешливо сказал кто-то со стороны.
Это был старшина, который вел нас ночью в атаку и лицо которого, к удивлению моему, оказалось в наивно светлых мальчишеских веснушках.
— Хорошая была атака! — сказал я ему.
Он покосился на меня.
— Правда? — спросил я.
Старшина ухмыльнулся.
— Так то разве атака? Атака была вон с той стороны — с лесочка.
— А мы? — спросил я тоскливо.
— Демонстрация! — он пренебрежительно махнул рукой.
Мимо неслись мотоциклы, тарахтели повозки, двигались в строю подразделения с тем радостным оживлением на лицах и бесконечной уверенностью в себе, которые появляются после удачного боя.
Встряхнув на плече винтовку, ухожу со строем бойцов, чувствуя, как сливаюсь с ними душой.
Горячая пыль до неба. Машины, кони, санитарные двуколки…
Идут машины, пока есть бензин, а иссякнет бензин — из последней канистры обольют машину и зажгут; и долго еще стоит в поле шофер, и лишь когда раздастся взрыв и факел взметнется к небу, проверит винтовку и уйдет в бой.
Скачут кони, пока есть силы, а выбьются они из сил или их ранят — отведут к яру и — бронебойкой в ухо.
Стреляет орудие, пока есть снаряды, а кончатся боеприпасы — пустят орудие с яра или с крутого берега в реку, или завезут в болото, или снимут замок и оставят в поле, в лесу.
И тянется за колонной длинный ряд сожженных машин, разбитых бомбежкой повозок, исковерканных орудий, пустых снарядных ящиков и минных лотков, остаются позади черные от крови, засыпанные бинтами и ватой лесные поляны с устоявшимся запахом йода и карболки.
А люди идут и идут, прорываясь с боями вперед, и там, где они прошли, — там огонь и трупы врагов. Светит солнце, сверкают звезды, день и ночь слились в беспрерывном гуле.
4. Третья ночь
Еще один день — длинный, немыслимо и безжалостно длинный — из пыли, бомбежки, артиллерийской пальбы, коротких перебежек, долгого лежания где-то в кювете, в крапиве, потом усталый, отчаянный, захлебывающийся крик: «Ура-а-а!»
И вот уже не только дорог, но и полей не стало, ни желтой ржи, ни красной гречки.
От всей нашей прекрасной земли с ее полями, лугами, лесами, реками, огромными городами, от всего мира, о котором мы слышали, читали в книгах и который не успели увидеть, осталось нам это затерявшееся среди яготинских болот маленькое сельцо со странным названием «Борщи» и равнодушно глядящие на нас с далекого неба холодные звезды.
Представьте себе одну из групп, на которые расчленилась вышедшая из Киева колонна, группу, в которой большинство — раненые, женщины, отрезанную от других и запертую в этом окруженном с трех сторон болотами, беспрерывно обстреливаемом тяжелыми минометами селе.
Представьте себе пожары всю ночь и в свете пожаров — на ближайших подступах — в придорожной роще и на изрытом глубокими оврагами поле, в густых зарослях кукурузы и подсолнуха, да и в самом селе, на огородах, ни на минуту не прекращающийся бой с просочившимися автоматчиками противника, которого надо задержать, пока где-то там, во тьме, куда всю ночь несут раненых и бесконечно идут люди с досками, оторванными бортами машин и жердями, наводят переправу через болото Трубеж.
Тут уже нет переднего края, за спиной которого огневые позиции артиллерии, КП полка, а там и медсанбат, АХО, дивизионные склады, военно-автомобильные дороги, а там и резервы, аэродромы. Тут все вместе, все рядом — и окоп, и огневые позиции, взрывная волна бьет в уши, слышится команда майора, у которого от батальона остался взвод, и точные распоряжения ведущего хирурга, готовящего к эвакуации раненых.
Где они теперь — начподора и Дацюк, где Маркушенко и Поппель? Живы ли они? Но на войне не бываешь один, без друзей — одни погибают или исчезают без вести, и тотчас же на их место становятся другие. Тут достаточно часа, чтобы сдружиться навсегда и помнить всю жизнь.
— Василько!
— Тут Василько!
Из тьмы на дорогу, освещенную пожаром, выбежал лобастый паренек в короткой шинелишке, в обмотках, с винтовкой, которая кажется на нем слишком длинной.
С Василько мы встретились вчера: во время отражения внезапной атаки попали с ним в сводный отряд артиллерийского капитана, который весь вечер и всю эту ночь держал оборону у единственного шляха в село, на опушке рощи, прозванной между нами «Черной рощей».
Любопытный контраст между тем, что делается вокруг, и большими горячими глазами Василько, которые, увидев мир, удивились и так и остались на всю жизнь удивленно-восхищенными.
Проверил машины?
— Та уже! — отвечал Василько. — Поодягали драпсапожки.
Идем улицей, мимо брошенных машин с оторванными бортами. С нами еще двое посланных капитаном бойцов. Все молчат.
…Давно это было. Василько было тогда пять или шесть лет. В маленькое местечко, на сельской окраине которого он жил, пришел первый трактор. Это был «фордзон». Со станции трактор пошел по улицам, за ним двигались толпы народа, играл духовой оркестр, пели «Интернационал», реяли красные флаги. Впереди, как бы указывая путь машине, открывающей новую эпоху, бежали мальчишки, и среди них и он — Василько.
Мальчик, забегая вперед, во все глаза смотрел на чумазого машиниста водокачки, который вел трактор. На поле мужики мерили глубину борозды. Щупали землю и даже нюхали ее и покачивали головой. И тогда-то запала в душу мечта — стать трактористом. И вот этой весной Василько закончил школу механизаторов. Только он сел на стального своего коня, только увидел дальний полевой горизонт, как на рассвете налетели черные самолеты, земля поднялась дыбом и соединилась с потемневшим небом. Началась война. И вот он в огромных солдатских ботинках пылит по военной, освещенной пожаром дороге.
В огне и путанице этой грозной ночи село, забитое машинами и повозками, казалось огромным, с множеством запутанных лабиринтов бесконечных улиц. Со всех четырех сторон вспыхивали ракеты, еще более углубляя ощущение бесконечности этого ночного военного села.
То и дело раздавался крик: «Мина-а!» Мины рвались на улицах, среди оставленных шоферами машин, и во дворах, где вповалку лежали, спали, ели, кричали от боли или тихо разговаривали раненые, ожидая эвакуации на переправу. Вокруг горели подожженные снарядами хаты. Среди пожаров ходил хлопчик с коровой.
