Евгений Войскунский - Море и берег
— Ой, папочка, я думала, ты сегодня позже приедешь…
Она говорит это без улыбки, — скорее, озабоченно. Она нарядна и слегка смущена. Полные губы подкрашены, в ушах — брызги каких-то серег, которых контр-адмирал никогда прежде не видел. Пахнет духами.
— Понимаешь, сегодня идет чудная картина, жалко пропускать… Папа, ты согреешь себе чай? Печенье в буфете слева. Сыр — в холодильнике…
Он кивает. Ему неприятен ее извиняющийся тон.
— После кино — сразу домой, — говорит он и захлопывает дверцу. Машина трогается.
«Могла бы хоть последние дни посидеть дома, — с невольным раздражением думает контр-адмирал. — Специально пораньше выбрался сегодня… И вот ведь удивительная штука: как эти курсанты всюду поспевают?.. Н-да. Нравятся девушкам курсанты».
Контр-адмирал знает, что этот ладный, франтоватый парень в безупречной форменке с пятью «галочками» на рукаве проходит стажировку в соединении, которым он командует. Выпускник инженерного училища. Он, контр-адмирал, заприметил его еще в прошлое воскресенье, когда вышел посмотреть на жаркую баскетбольную схватку между командами курсантов и подводников. Этот парень, можно сказать, царил на площадке. Он быстрее всех бегал, выше всех прыгал и больше всех накидал мячей в кольцо. Играл он с каким-то небрежным изяществом — этакий ловкий, быстрый, загорелый божок баскетбола. Курсанты победили с фантастическим счетом, и Ирина (она приезжала в то воскресенье посмотреть спортивные игры) аплодировала им. Впрочем, может быть, не им, а ему?..
Но больше всего контр-адмирала поразила не ловкость курсанта, а его внешность. Эти белокурые вьющиеся волосы над высоким, открытым лбом, эти серые, смелые, чуть насмешливые глаза… Кого-то он напоминает.
Машина тормозит у подъезда нового дома.
— Завтра, как обычно, — говорит контр-адмирал шоферу.
Не спеша поднимается он по лестнице. Куда торопиться? Большая квартира пуста. Три неуютные, более чем скромно обставленные и, в сущности, ненужные комнаты. Жена почти все время проводит в Ленинграде. Там у нее только одна комната, правда, просторная, но сколько труда и забот она в нее вкладывает! Хрусталь, гобелены, дорогие безделушки… Когда жена ненадолго приезжает к нему, он заранее знает, что, войдя в квартиру, она прежде всего скажет: «Ах, если бы такую квартиру — да в Ленинграде!» Затем с той же неизбежностью следует: «Когда ты выберешься из этого городишки? Господи, даже театра порядочного нет! Все твои однокашники давно в Москве и Ленинграде…»
Конечно, он ей не говорит, что ему уже не раз предлагали крупные командные должности в Москве и преподавательские — в Ленинграде. Разумеется, дело идет к этому: в один прекрасный день он согласится. Но пока еще есть порох в пороховнице (так обычно он думает про себя), он не расстанется со своими подводными лодками.
Сейчас жена на юге, в Хосте. Пишет, что загорела, принимает ванны и что в прошлом году в Гурзуфе было лучше. Контр-адмирал знает, что в будущем году, где-нибудь в Цхалтубо, она будет вздыхать по Хосте.
Контр-адмиралу за пятьдесят. Он худощав, невысок и, как многие люди, не удавшиеся ростом, держится очень прямо. Волосы его сильно поредели и поседели, но — странное сочетание! — густые брови по-прежнему черны и карие глаза смотрят из-под них зорко и молодо.
Он включает электрический чайник. В раздумье стоит у книжного шкафа. Нет, читать не хочется. Идет в комнату Ирины (гулко отдаются шаги в пустой квартире). Здесь — следы спешных сборов: кинутый на спинку стула цветастый халатик, на кушетке — платье, видимо, отвергнутое в последнюю минуту, рядом — раскрытая книжка, конечно, на испанском языке. Контр-адмирал машинально листает ее. Гарсиа Лорка. Стихи.
До сих пор он не понимает, почему Ирина, поступив на филологический факультет, избрала испанский язык. Столько есть солидных вузов — медицинских, инженерных. Изучай, наконец, английский язык. Нет, пленил ее испанский… «Ах, папа, это так интересно — читать в оригинале Сервантеса! И потом — не забывай, что на испанском говорит почти вся Латинская Америка». Ну и пусть говорит себе на здоровье, он ничего против этого не имеет. Он вполне уважает испанский язык. Но вот что она, Ирина, будет делать со своей диковинной специальностью?..
В комнате пахнет духами. Контр-адмирал выходит на балкон. Здесь темно, прохладно и, если хорошенько прислушаться, можно различить смутный шум прибоя.
В этом году Ирина гостит у него недолго. После сессии была на школьной практике, потом ездила на уборку урожая. Через несколько дней снова уедет в Ленинград — последний курс осталось ей закончить. А пока — читает целыми днями. И на пляже, и дома не расстается с книжкой. Глаза себе портит… Она, конечно, добрая, умная девочка. Но наивная. Н-да. А этот франтоватый курсант — не из наивных, как будто. Знает, за кем ухаживать…
На кого же, черт побери, он похож? И почему мучит его, контр-адмирала, это загадочное сходство?
Не стоит ломать голову. Грустные мысли оттого, что он один в пустой квартире. Может быть, отдать две комнаты Алешину, командиру подводной лодки? У него большая семья, жалуется на тесноту… А ему и одной хватит. Вряд ли Ирина приедет сюда после окончания университета…
Голоса и смех на улице выводят контр-адмирала из глубокой задумчивости. Он слышит, как молодой уверенный баритон произносит:
— Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный: ангелицы, попросту ответ поэту дайте…
Ирина смеется:
— Маяковский тут совершенно ни при чем. Вы напрасно нападаете. Вы знаете, сколько миллионов говорит на испанском?..
«Понеслась, — думает контр-адмирал. — Сейчас про Латинскую Америку скажет…»
Но там, внизу, вдруг стихло. Зашептались. Наверное, увидели…
— Папа, ты?
— Да, — говорит контр-адмирал, облокотившись на перила балкона. И, взглянув на белую форменку курсанта, неожиданно для самого себя прибавляет: — Зайдите, мичман.
И вот они сидят за столом. Контр-адмирал привык к тому, что окружающие побаиваются его. А этот курсант держится свободно, непринужденно. Не испытывает, так сказать, «священного трепета»…
Ирина хлопочет на кухне, ужасаясь тому, что чайник весь выкипел. Постукивают ее каблучки.
Курсант обстоятельно рассказывает о своей стажировке, о дипломной работе…
— Почему вы решили стать обязательно подводником? — вдруг резко спрашивает контр-адмирал, в упор посмотрев на курсанта.
Тот не отводит взгляда. Смело, спокойно смотрят серые, удивительно знакомые глаза.
— Решил потому, что подводному флоту принадлежит будущее, — говорит он. — Это во-первых. Во-вторых, у меня отличное здоровье. А в-третьих… просто я люблю подводные лодки.
«Просто все у тебя, — думает контр-адмирал. — Вырос на всем готовеньком, не изведал, почем фунт лиха…»
— Та-ак, — говорит он. И — неожиданно: — А какова емкость аккумуляторной батареи при двухсотчасовом режиме разрядки?
Он жестоко «гоняет» курсанта по устройству лодки. Ирина, вошедшая с чаем и печеньем, пытается перевести разговор на нейтральную тему, но контр-адмирал неумолим. Он ставит каверзные вопросы. Капельки пота выступают на высоком, открытом лбу курсанта. Но отвечает он толково. Даже позволяет себе щегольнуть неуставной терминологией: «винт-захват»… «циркуляшка»…
«Самоуверен, — думает контр-адмирал. — За словом в карман не лезешь. Но вот каков ты будешь в живом деле, в работе?..»
Ирина приглашает пить чай. Но курсант вежливо благодарит и отказывается:
— Срок увольнения кончается. Разрешите идти, товарищ адмирал?
— Пожалуйста… Как ваша фамилия, между прочим?
— Мичман Ковалев.
— Ковалев? — Контр-адмирал встает. — Не Петра ли Ковалева сын?
— Так точно. Сын Петра Ковалева. И сам — Петр Ковалев.
Вот оно что! Вот почему кажутся знакомыми эти серые глаза…
Ирина, взволнованная, раскрасневшаяся, провожает курсанта. Снова они о чем-то шепчутся в передней.
2
Когда-то, лет тридцать пять тому назад, сын рабочего Ижорского завода подмастерье Саша Панкратов (еще далеко не контр-адмирал!) впервые услышал о комсомольском призыве во флот.
До тех пор Саша, как всякий человек, имевший шестнадцать лет от роду, считал, что жизнь совершенно не удалась. Когда штурмовали Зимний, Саша был еще постыдно молод. В двадцать первом, когда он подрос, появилась надежда: в хмурый мартовский день его и других заводских комсомольцев зачислили в ЧОН [1], выдали даже винтовки. Ребята ходили в ночной патруль, с нетерпением ждали отправки… Но Кронштадтский мятеж подавили без Сашиного участия, а винтовку безжалостно отобрали.
И вот — комсомольский призыв!
Саша был уже основательно знаком с Жюлем Верном, Стивенсоном и капитаном Мариэттом. Он уже имел вкус к романтическим бригантинам и немножко разбирался в бегучем и стоячем такелаже. Кроме того, еще в детстве он видел на Неве четырехтрубные миноносцы, так что паровой флот также был не чужд ему. В губкоме комсомола спросили:
