Клара Ларионова - Московское воскресенье
Все эти размышления Миронов оставил при себе, И на КП Строгову он об этом не говорил. Просто сказал, что Строгов обязан принять взвод, что человек он грамотный, сам понимает: офицерами и командирами взводов не рождаются, стал воином — будь готов и к тому, что станешь командиром.
Но когда Строгов, несколько опешивший, вышел из землянки, Миронов взял трубку и позвонил Узлову, чтобы тот встретил Строгова и сам представил его взводу как командира. И строго добавил:
— И чтобы никаких шуточек! А то, знаешь, они у тебя там все остряки!
Поэтому, когда Строгов вернулся в роту, первый взвод был выстроен на полянке, и командир роты сам сказал прочувствованное слово о том доверии, которое оказывает командование батальона бойцу Строгову.
Евгений стоял, потупив глаза, он никак не мог привыкнуть к новой своей роли. И когда Любанский язвительно сказал: «Этак вы, Евгений Сергеевич, скоро станете генералом!» — Строгов даже обрадовался, услышав жесткий голос младшего лейтенанта Узлова:
— Боец Любанский! Приказы командования не обсуждают, а выполняют!
И Любанский вытянулся в струнку, а Разумов, перекосившийся было в привычной иронической усмешке, тут же стер ее с лица.
Так боец Строгов получил первую командирскую должность.
А наутро его разбудили грозные перекаты артиллерийской канонады.
Он взглянул на часы: было пять тридцать.
Рота выскочила из землянок, как по тревоге.
Евгений прислушался: по всему горизонту в мягком сером небе грохотали громы. Они слышались и с севера, и с запада, и с юга. И без объяснений было понятно: немцы опять начали наступление, и, возможно, по всему фронту.
Узлов ушел на КП. Евгений послал Сарафанкина узнать, готов ли завтрак. Батальон каждую минуту мог сняться с места, а у бойцов не было даже пайка. То, что получили в Москве, уже съели.
Сарафанкин вернулся вместе с походной кухней. Сердитый повар раздавал кашу, не жалея. Вскоре появился и старшина роты: он тоже не пожалел батальонных запасов.
Узлов появился только к двенадцати.
Взводные сошлись в землянке командира роты. Узлов старался держаться спокойно, но ему это плохо удавалось.
— Командование выясняет положение, — сказал он. — Приказано заниматься по расписанию.
Шесть часов из этого расписания уже прошли. Узлов предложил провести учение по гранатометанию.
Приказ был принят солдатами без обычных шуток. Хотя удары артиллерии слышались глуше, но это могло обозначать и то, что немцы уже прорвали фронт, потому пушечный огонь и слышится так разрозненно. Однако, когда начали метать гранаты и бутылки, отражая «танковую атаку противника», бойцы занялись всерьез. Может быть, потому, что теперь каждый понимал: а вдруг придется и в самом деле встретиться с танками.
В двадцать два поступил приказ грузиться на машины. Взводный командир Строгов узнал даже направление — к деревне Бедовой, на берег Днепра.
Все это время Миронов был занят. Хотя Строгов и стал командиром взвода, но батальонный был для него по-прежнему далек, как и в то время, когда Строгов был простым бойцом. Но когда садились на машины, Миронов сам подошел к нему.
— Привыкаете? — спросил он.
— Пытаюсь, — неловко и совсем не по-уставному ответил Строгов.
— Это пройдет! — успокоил его Миронов. — Когда подойдете к Бедовой, разведайте, как там и что…
— Есть! — облегченно ответил Строгов.
— Ну вот, это уже лучше! — улыбнулся Миронов.
Два часа, пока пробирались по лесу к деревне Бедовой, продолжалась пушечная стрельба. Так как машины все время поворачивали то вправо, то влево, понять, где же находится главный участок боя, было невозможно. То казалось, что бой уже переместился на восток, и тогда Строгов слышал вздох или робкое «Окружают!» и сам кричал: «Отставить разговоры!» — то казалось, что весь бой впереди и они едут именно в самое пекло, и опять кто-то не выдерживал, вздыхал.
Длинная дорога многих укачала, разговоры притихли, бойцы спали, наваливаясь друг на друга. Строгов, вероятно, и сам спал бы, если бы не новая должность. И он с опаской ждал того момента, когда ему придется действовать.
Вдруг шофер резко затормозил. Строгов спрыгнул с машины на ступеньку и наклонился к нему.
— Бедовая в километре, — почему-то шепотом сказал шофер, глядя вперед, где высилось какое-то строение: не то разрушенная колокольня, не то силосная башня. Строгов растолкал Сарафанкина и приказал ему пройти вдоль колонны, предупредить о тишине и сообщить капитану Миронову, что разведка вышла. После этого он вызвал Любанского и Разумова.
Внутренне он понимал, что в разведку лучше было бы пойти с Неречко и Сарафанкиным, но Любанский и Разумов были все-таки свои люди, с ними он чувствовал себя свободнее.
И вот они шли ночью по дороге, только что казавшейся тихой, мирной, такой, по каким они ездили и ходили всю жизнь, но теперь вдруг ставшей враждебной, тревожной, опасной. Разумов недовольно посапывал, видно, ему казалось, что новоиспеченный командир взвода мог бы по дружбе и не тревожить его. Любанский попытался заговорить, но Евгений остановил его, сделав вид, что прислушивается к какому-то шуму.
С опушки леса было видно поле в тумане, на пригорке, словно разбросанные черные ящики, избушки, еще дальше возвышалась церковь, призрачно освещенная луной. Виден был крутой скат к реке и высокий гребень берега.
Теперь они подвигались опасливее, низко пригнувшись к земле — уроки Миронова не пропали даром.
Ни одного огонька не виднелось в окнах, словно дома были прикрыты брезентовыми чехлами.
У первого дома Строгов оставил Разумова за углом, показав жестом, что они с Любанским попробуют войти. Разумов сорвал с плеча винтовку и прильнул к стене. Строгов осторожно открыл дверь и вошел в сени. Из избы сквозь щели в двери проникал свет керосиновой лампы. За столом у самовара — тихое семейство. Висячая лампа ярко освещала белые стены, крашеный, устланный половиками пол. Евгений смотрел с порога, и ему казалось, что перед ним проходит действие из какой-то пьесы Островского: до того искусственно был наряжен хозяин в синюю в белый горошек рубаху, подпоясан белым пояском с кисточками, так манерно были забраны широкие плисовые штаны в голенища сапог, блестящие, словно лаковые.
Нарядный хозяин пил чай, держа блюдце на растопыренной ладони. Напротив его — хозяйка в вышитом сарафане. Вдоль лавки сидели белобрысые дети и, не моргая, смотрели на разведчиков, а над их головами горела лампада перед убранным цветами из воска киотом.
Евгений остановился у двери, но Любанский вышел из-за его спины и прошел к столу, как на авансцену. Там он снял пилотку, поклонился и сказал грудным, хорошо поставленным голосом:
— Добрый вечер, хозяева!
Хозяева настороженно смотрели на него.
— Не найдется ли у вас чего-нибудь перекусить? Мы бы и заплатили…
Молчание было таким продолжительным, что Евгений тоже присел, отодвинув сапожные колодки, над которыми, как видно, трудился хозяин.
Любанский решил, что хозяева в затруднении, что предложить на ужин непрошеным гостям, и поторопился помочь:
— Хорошо бы молочка или яичек.
— Яичек? — строго переспросил хозяин. — Мы тут дали давеча какому-то командиру два десятка да двух куриц. Так что же, все вам и отдать? А немцам-то что?
Евгений знал, что Любанский — превосходный актер, но сейчас актер так растерялся, что пришлось прийти к нему на помощь.
— Какие немцы? Откуда они возьмутся?
— А такие же, какие в Смоленск пришли. Ныне, говорят, на Вязьму идут. Сват из Шаблина пришел, а оно уже под немцами. А от Шаблина до нас верст не мильен, вон оно за рекою, днем каждую крышу видно…
— За рекою? — только и нашелся спросить Любанский.
— То-то и есть! — сухо сказал хозяин. — И уходили бы вы от греха, а то, не дай бог, пути вам обрежет, как под Смоленском было…
— А что о Вялой слыхать? — спросил Евгений.
— Чего не знаю, того не знаю, — неохотно проговорил хозяин. Он, видно, уже жалел, что разговорился с солдатами.
— Пошли! — сухо приказал Евгений.
Хозяин даже не поднялся из-за стола. Выйдя, Евгений услышал, как щелкнула щеколда на двери.
Любанский выругался и предложил:
— Давай заберем этих подлецов. Видно же, что они только и ждут немцев.
— Не дурите, Любанский! — сердито сказал Евгений.
Разумов вышел из-за угла и сказал, что в деревне все тихо.
Решили зайти в соседний дом. Долго стучали в калитку. За воротами во дворе слышалась возня, но им никто не отвечал. Наконец робкий, прерывающийся голос спросил:
— Кто там?
— Свои. Откройте, пожалуйста! — придавая голосу самую задушевную мягкость, сказал Любанский.
Молчание, долгий шепот, скрип половиц, и наконец дверь открылась. Закопченный фонарь осветил их. Они смело вошли в сени. Сквозь боковую дверь был виден освещенный двор, крытый одной с домом крышей, во дворе стояли груженые подводы. Несколько человек прошли мимо них, таща какие-то сундуки и узлы, наваливая все это на воза.
