Антон Деникин - Офицеры
«Милая madame Dubois.
Я уезжаю далеко и надолго. Не имею возможности зайти проститься и рассчитаться. Мой чемодан с находящимися в нем вещами прошу Вас взять себе в уплату моего долга за квартиру.
И. Рунов».
Спрятала открытку за корсаж.
— Положим, за его рвань я не смогла выручить всего долга. О, далеко нет…
Взглянула на побелевшее лицо молодой женщины и пожалела. Сварливая старуха имела доброе сердце,
— …Но я не сержусь на него нисколько. Il etait un brave homme, ce monsieur Runoff. N'est-ce pas, mademoiselle?
Этапы
Второй день уже без перерыва идет артиллерийская подготовка. Никогда еще такого огня не было. Словно разверзлись бездны и выбросили в мир хаос звуков, сотрясающих воздух и землю. Они — эти звуки — оглушают, давят и держат в тревожном напряжении все живое.
Поле перед австрийскими окопами вспахано, изрыто. Тысячью фонтанов вздымается кверху черная земля, и в тяжелых брызгах ее мелькают обломки бревен, спутанные комья рваной колючей проволоки и временами изуродованные части человеческого тела.
Смерть и разрушение расчищают путь — вперед…
Тысячи глаз, прильнувших к амбразурам, впиваются в знакомые очертания неприятельских окопов — теперь неузнаваемых; словно нащупывают смертоносные гнезда пулеметов.
«Молчат… Не оживут ли?..»
Тысячи сердец бьются часто и томятся великим томлением от долгого, изнуряющего ожидания:
«Скорей бы уж…»
— Поручик Русов… Поручика Русова к батальонному командиру!..
— Ну вот, батенька, готовьтесь. Телефонограмма из штаба дивизии получена: «В 9 часов приказываю войскам дивизии атаковать, и да поможет нам Бог!» Так как вы уж, батенька, не того, не посрамите земли русской…
— Будьте покойны, господин полковник.
Тысячи глаз блестят… Тысячи сердец бьются сильнее… Без четверти… Уж лучше под пули, чем это томительное ожидание… Без пяти минут…
И вдруг сразу, одновременно по всему полю невидимою рукою подняло ввысь стальные бичи, хлеставшие по первой линии неприятельских окопов; подняло и перекинуло вдаль.
— Ур-ра-а!.. — вспыхнуло по фронту и потонуло глухо в урагане звуков, в бушующей стихии разрушения.
… Первая линия занята. Уже тянутся длинные вереницы пленных; идут гуськом, торопясь и кланяясь своим шрапнелям, осыпающим подступы. Рота поручика Русова показалась на гребне бруствера и нырнула в глубокие щели австрийских окопов. Поручик — уже на той стороне, бежит дальше…
— Не задерживаться! Вперед! Окопы осмотрит резерв. Вперед!..
Оглянулся: сильно поредела рота…
Ревет стихия, сыплются кругом шрапнельные пули: австрийцы заградительным огнем стремятся удержать надвигающийся поток.
— Вперед!..
Из-за гребня показался вдруг зеленый навес. Четыре жерла глянули из-под него, четыре темных зева выбросили огненные языки и плеснули смертью почти в упор. Бухнулись люди, словно вросли в почву.
Стоны поползли по земле…
— Вперед!.. Ур-р-а-а!..
Отозвалось всего десятка четыре голосов — надрывным исступленным криком, в котором разряжалось накопившееся напряжение: ожидания страха, надежды… Несколько ручных гранат взметнулось в воздух, упало меж орудий и брызнуло землей и осколками. Что-то лязгнуло, что-то хрустнуло, и через минуту поручик Русов, возбужденный и радостный, с разорванным воротом, размахивая фуражкой, сидел верхом на пушке и кричал:
— Рота, ко мне!..
Стальные бичи свистели выше и хлестали землю все дальше и дальше. Оттуда, с той стороны отзывались уцелевшие орудия — редко и беспорядочно. Вот вспыхнуло белое облачко в небесной синеве над взятой батареей и рассыпалось градом…
…Русов схватился за голову, потерял равновесие и упал. Инстинктивно прижал обеими ладонями глаз: горячая струя крови просачивалась сквозь пальцы и заливала все лицо.
Померкнул свет…
«Протокол общего собрания 1-го батальона N-ro полка. Принимая во внимание несознательность командующего батальоном, капитана Русова, а также, что он 1) до революции был строг с солдатами; 2) отказывается подписывать увольнительные билеты товарищам, которым беспременно нужно домой, и даже вопреки медицине; 3) насчет последнего наступления немцев на полк выражался «трусливое стадо», когда никто не обязан участвовать в империалистической бойне; и 4) вообще за старорежимность — собрание постановило капитана Русова отчислить от должности батальонного и назначить кашеваром во вторую роту.».
».Председатель собрания, он же председатель батальонного комитета, лекарский помощник Слива».
Солнце — к закату. Так близко, так отчетливо видны контуры Екатеринодара, Черноморский вокзал, маковки соборов… Впереди — длинные ряды большевицких окопов, усеянных густо серыми шинелями и черными пальто. Трещат немолчно ружья и пулеметы. Трижды подымались цепи Добровольцев в атаку и трижды валились опять — подкошенные, поределые — не в силах преодолеть неширокую, отделяющую их от врага полосу смерти. В ближнем овраге набились густо, перемешавшись между собою, живые и мертвые.
— Капитан Русов! К ферме подошла на подкрепление сотня Кубанцев. Примите командование и приведите их к кургану.
— Слушаю.
Приподнялся на локтях; прополз несколько шагов… По близости затрещало — острые иглы обожгли и впились в ногу.
…Пролежал до полной темноты. И только под ее покровом подползли санитары, стащили волоком в придорожную канаву, перевязали и понесли в станицу.
Утром по всей станице разнеслась потрясающая весть; ее передавали шепотом, точно страшную тайну:
— Убит генерал Корнилов… «Что же теперь? Конец всему?!..»
По обозу, по избам, набитым ранеными, ползут зловещие слухи об израсходовании всех патронов, об окружении и сдаче…
Под свернутой в изголовье шинелью рука Русова ощупывает револьвер:
«Не пора ли?..»
Солнце заливает Харьков. Екатеринославская улица и Соборная площадь запружены многотысячными толпами народа. Людьми усеяны балконы, крыши домов, даже деревья… Прокатывается по улицам «ура!», гудит площадь, несется ликующий звон колоколов… Радость на лицах, радость в сердцах.
«Ур-р-а-а!..» «Христос Воскресе!..»
Улыбки и слезы… Зеленью и цветами усыпан путь, по которому идут колонны Добровольцев.
Проходит полк. Впереди — офицер с Георгиевским крестом и знаком терновым; черная повязка на глазу; идет, прихрамывая и опираясь на палку. От толпы отделяется светловолосая девушка, протягивает ему пучок белых лилий. Он подымает руку, чтобы взять цветы, девушка хватает ее, быстро целует и скрывается в толпе…
Офицер в волнении роняет цветы, потом неловко, торопливо подбирает их дрожащими руками…
…Снова раскаты «ур-р-а-аа»… Торжественные звуки многолетия, красный звон, колыхающиеся хоругви и яркое, радостное солнце, заливающее улицы, толпу, войска, играющее веселыми переливами в золотых ризах духовенства, на стали штыков и обнаженных шашек… Светлый праздник…
Бушевал норд-ост; сквозь запертые окна и двери врывался леденящим холодом. В палате сыпно-тифозных тускло горела керосиновая лампа. Тихий шепот, бессвязные речи, буйные крики — жутью наполняли комнату. Смех, стоны, бред… Борьба безумия с разумом, жизни со смертью.
Дежурный санитар у окна тоскливо смотрел на мерцающие огни порта и судов.
«Вот еще один пароход ушел… Когда же нас повезут?..»
— Вперед, за мною!.. Кто растоптал лилии? Почему в крови?.. Не сметь!
На кровати метался больной; сбросил на пол подушку и одеяло; сорвал черную повязку с головы, привстал и — растерзанный, страшный — одним блестящим, воспаленным глазом обводил палату.
Подошел санитар, поправил постель.
— Полковник Русов, успокойтесь!.. Ну, чего, чего… лягте.
— Пустите меня, пустите… Они топчут белые цветы… Не сметь!..
Железная клетка рванула и поплыла плавно вниз, в глубокий колодезь. Спускается ночная смена рабочих — русских, итальянцев, португальцев и еще каких-то — желтолицых… Все — в отрепьях, с предохранительными касками на голове, с грязными платками, обмотанными вокруг шеи; держат в руках тяжелые электрические фонари. Подведенные едкой несмывающейся угольной пылью глаза смотрят понуро; разговаривать не хочется.
На 800 метрах — остановка. Расходятся по галереям. Одна партия пошла дальше, к другому спуску. Идут долго, гуськом узким и длинным лабиринтом, низко пригнувшись и поминутно задевая касками за балки, подпирающие свод. Сверху сыплются холодные капли воды. Где-то ревут насосы, накачивающие воздух, и, когда откроется дверь, отделяющая поперечную галерею, с воем и свистом крутит сквозняк и обжигает холодом.
Вышли в магистральную галерею — здесь несколько шире и выше.
— Attention!..
Бросились к стенам, прижавшись вплотную. С глухим шумом прошел по рельсам, почти задевая людей, поезд вагонеток, груженных углем, запряженный двумя першеронами. Лошади здесь — несчастнее, чем люди… Их пускают в это царство вечной ночи один раз и навсегда. Они живут в подземных конюшнях, слепнут быстро от тьмы и угля и, слепые, работают до смерти. Подымают на поверхность только трупы.
