Анатолий Галиев - Взлетная полоса
Люди взбодрились. Пошли усиленные слухи, что вот-вот получат новые самолеты, пополнение и будут нести пограничную охрану рубежей.
Но тут же отряд стали растаскивать по частям. Сначала было приказано из округа передать отрядных лошадей, овес и сено пограничной охране. Поворчали, но передали. Вскоре утащили на Минск эшелон ремонтной летучки. Плотники, слесари, жестянщики последовали с ним. Аэродромное поле без привычного эшелона казалось сиротливым, заброшенным. Только ветер вихрил по нему первую поземку и стучался в застывшие мерзлыми коробами авиапалатки ледяной крупой.
Потом пришла из Москвы телеграмма: военлетам Афанасию Панину и Балабану ехать в Петроград на авиационные теоретические курсы для переподготовки. Ну, это еще куда ни шло. Но тут же прилетела весть, ошеломившая всех: Свентицкому предписывалось сдать имущество отряда на комиссара Глазунова и направиться в Особую истребительную эскадрилью в Харьков для дальнейшего прохождения службы.
Леон повертел листок в руках, усмехнулся:
— Что это за эскадрилья такая? Не слыхал… Новое что-то городят! А как туда добираться? На дорогах черт-то что творится! Пляс со свистом! Не поеду!
— Поедешь! — твердо сказал Глазунов. — Приказ есть приказ!
К ноябрьским праздникам отбыли по демобилизации красноармейцы аэродромной охраны. Остались три ломаных аэроплана в палатках, пустые бочки, металлический ящик с казной, Красное знамя, врученное Реввоенсоветом одиннадцатой армии отряду еще в девятнадцатом году, круглая печать, шестеро мотористов и Нил Семеныч. Аэропланы — хотя кому они такие нужны! — охраняли по очереди.
Ходить из городка на аэродром было далеко, починили крышу на старом сарае на краю поля, поставили чугунную печь, заготовили дров, сколотили нары.
Нил Семеныч подбодрял:
— Чего носы повесили, машинисты-мотористы? Кто говорит, что нас позабыли? Просто временная заминка! Вот доживем до весны, все пойдет толком! Взбодримся!
Сам же видел — верят ему плохо, тем более что довольствие из округа они тоже перестали почему-то получать. Выручали соседи из пограничной охраны — давали взаимообразно муку, соль, горох.
Глазунов не выдержал, решил ехать прямо в Москву. Добирался две недели. Как — лучше не вспоминать. Вылетел на вокзале из вагона, битком набитого, как пробка из бутылки, толпа мешочников разбегалась по площади от милицейских свистков.
Рассветная Москва встретила вьюгой и пустынностью. Худая шинель, обожженная по полам у кострищ, грела плохо, башлык, которым он обмотался по-бабьи, тоже сквозил. В дорогу сдуру надел не ватник, а кожанку. От нее толку было чуть — промерзла и стала под шинелью, как жестяная, колом. Голодный, непроспавшийся, черный от паровозной копоти, Глазунов закинул вещмешок на плечо и побрел в поисках своего военно-воздушного командования.
Когда показывал в управлении дежурному на входе документы и хрипло объяснял, кто он и откуда, по мраморной лестнице сбежал худенький комбриг в бекеше нараспашку и кубанке, заорал на дежурного, поставив кошачьи усы торчком:
— Чернила замерзли! Резолюцию поставить нечем! Когда же затопят?
Запрыгал прытко наверх, но Глазунов уже узнал его, крикнул:
— Коняев?! Ты чего тут делаешь?
Это был командир кавалерийского полка, с которым вместе воевали под Астраханью. Коняев ошалело уставился, искренне рассмеялся:
— Тю на тебя! Семеныч, что ли? А ну-ка, старый хрыч, сыпь за мной!
В кабинете присел у голландской печки, дул в топку, кашлял от дыма и объяснял:
— Не разоблачайся! Видишь, топим в целях экономии и из-за отсутствия присутствия дровец — торфом! Сидай на диван, диван у меня важный, на нем вчерась сам начвоздуха республики товарищ Баранов сидел и крыл меня беспощадными словами!
— А ты как тут оказался, Никита? — спросил Глазунов, опускаясь на плюшевый богатый диван с подушками и махровыми кистями.
— А я ему не то помзамнач, не то начзампом… — захохотал Коняев. — Еще ни черта не разберу! У нас тут все время то реорганизация, то реконструкция! Короче — труху старорежимного духоустройства вышибаем, честных человеков берем, чистим эту контору, как поганую конюшню от навозу, а он — все тут!
И, уже посерьезнев, вздохнул:
— Приказано мне менять пику-шашку на авиационный пулемет, пересаживаться с седла в кабинку аэроплана — словом, скоро начнем формировать новые эскадрильи, Семеныч! Сказано — небо по мере возможности закрыть от постороннего любопытства! А ты-то с чем? Откуда?
Глазунов, кашляя, торопливо объяснял и уже успел почти все изложить, когда Коняев пригляделся, сказал:
— Про комиссию понял! Но ты же на ходу дрыхнешь! Не спал, что ли?
Глазунов сказал, что на последнем перегоне перед Москвой мешочников наперло в вагон столько, не то что сидеть, стоять пришлось в проходе как цапля — на одной ноге.
— Ты спи! Чего надо — я сам узнаю! — оборвал его Коняев, присел, стянул с закоченевших ног Глазунова сапоги, фыркнул на благодарное бормотание, распоясал, подсунул под голову диванную подушку и сверху укрыл своей роскошной, теплой, как мамина ладошка, кавказской буркой. Нил Семеныч как в яму рухнул.
Когда проснулся, за замороженным окном кабинета была чернота, на столе горела настольная лампа под зеленым колпаком, в печи радостно потрескивали дрова, целая гора их была навалена перед топкой. В кабинете было тихо и тепло. Коняев сидел за столом в суконной гимнастерке, тонкошеий и маленький, читал вдумчиво, шевеля губами, толстую книжку с закладками. Когда чего-то не понимал, повторял шепотом, склоняя острое лицо к строчкам, тряс чубчиком, словно задиристый воробей, разогнав всю стаю, победоносно клюет по зернышку.
— Отдышался? — рассеянно осведомился он. — Ну и добре… Садись, вечерять будем!
Он снял салфетку с углового столика, там были хлеб, селедка, картошка в фарфоровой посудине. Чайник с кипятком Коняев окутал, чтобы не застыл, меховой безрукавкой.
— Ты мне про наши дела скажи… Узнал что? — возразил Глазунов. — Как с отрядом?
— Дела, Семеныч, с отрядом хреновые… Если честно, нету больше твоего отряда! Ликвидирован, согласно докладной Томилина и заключения комиссии! До вас еще приказ, видно, не дошел…
— Так… Вот оно как… А кто такой Томилин? Могу ли я его увидеть? — чуть не задохнувшись от возмущения, хрипло спросил Глазунов.
— Он крупный авиационный специалист, каких у нас осталось — на одной руке пальцев хватит перечесть! И не раз делом доказывал преданность и верность Советской власти! — негромко сказал Коняев. — Я его не знаю, но так мне о нем говорили люди, которым я просто обязан доверять. А видеть ты его не можешь — он ушел на творческую работу. Между прочим, по нашему настоянию. Нехай соображает про новые самолеты! Давай по делу! Ведь все верно!
— Что верно? — Глазунов даже ус закусил от обиды. — Думал, хоть этот поймет, а он на тебе!
— Утихомирься и слухай… — мягко сказал Коняев, — Аэропланы у вас вроде сапог у старого цыгана: подметок нету, верхов тоже — один скрип! Вылетанные до невозможности… Допустим, наскребем вам чего-ничего из летающего, а кому летать? Афоньке Панину и Балабану? Так им надо новую тропку торить, обучаться и выше себя вырастать. Насчет Леона Свентицкого тоже верно. Какой из него командир? Он гусаром небес был, гусаром и остался… Ты помолчи! Загнали вас сгоряча к самой границе, а спрашивается — на кой ляд? Если любая банда за пять минут может из-за рубежа на рысях до вас доскакать и беспощадно вырубить и пожечь! Перебазировать? А что? Пустые бочки? Просто так вам содержание платить и кормить за прошлые боевые заслуги? Себе дороже! Ты знаешь, сколько таких отрядиков по России рассыпано? Как маку! Попробуй подсчитай! А толку от них чуть! Сейчас же время иное, эпоха требует собирать в крупные авиационные эскадрильи все пригодное для боя и дальнейшей жизни. По сусекам наскребать, из пилотов — только лучших и революции верных и несгибаемых! Чтоб не сел он на новый, купленный на наши кровные гроши самолет и не маханул тут же за кордон, к родной тете Моте — компот с финиками кушать!
Коняев говорил, слишком много, сам это чувствовал, махнул рукой и вздохнул невесело:
— Слышь, не злись… Я сам знаю, что это такое — со своими братишками-дружками навеки прощаться!
— Нет, — убито сказал Глазунов, — я… докажу! Нас обрушить не позволю… Ну хотя бы какой новой части имя оставили! Чтоб знали — был такой особый авиационный отряд имени итальянского большевика Томазо Кампанеллы…
Коняев подумал, спросил осторожно:
— А откуда такое имя-то взялось?
— Да это мы еще в восемнадцатом году книжку про него вслух прочитали, отряд проголосовал на митинге — понравилась очень…
— Да не большевик он был, а этот… вроде утопленника… Ага! Утопист! — задумчиво заметил Коняев. — Конечно, тоже про коммунию мечтал. Но нам-то не мечтать, Семеныч, нам ее построить всерьез надо…
