Антон Деникин - Старая армия
«Вы — бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти! Вы — бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки, под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы — скрепя сердце, но не падая духом бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга! Вы ли теперь дрогнете? Нет!
Слабые — поднимите головы. Сильные — передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины, перелейте их в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни: с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла. […]
Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни (обращение в первую очередь ко Временному Правительству. — А. К):
Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть»{138}.
И сохранившееся со дня этого горячего призыва воодушевление, в сочетании с природной наблюдательностью и острым умом (соратник Деникина по Мировой войне вспоминает: «В товарищеском кругу он был центром собрания… так как подмечал в жизни самое существенное, верное и интересное, и многое умел представить в юмористической форме»{139}), сделали, на наш взгляд, вполне справедливым отзыв одной из эмигрантских газет о сборнике «Офицеры»: «Если будущие историки, стратеги и политики откажут А. Деникину в признании за ним дарований крупного военного вождя, то литературные критики охотно примут в лоно безусловно талантливых писателей»{140}.
Но, помимо всего этого, Антон Иванович в «Офицерах» загадал и загадку для историков, имеющую непосредственный интерес с точки зрения восстановления подлинной картины Гражданской войны. Речь идет о рассказе «Исповедь», в котором бывший генерал, находясь на советской службе, подводит «свою» армию под поражение и погибает, отравленный по завуалированному приказу Троцкого, не желающего известиями об «измене командарма» деморализовать красноармейцев и дать оружие своим политическим недоброжелателям. «Грешен… против Бога… и… и… людей… Каюсь… во всем… Но… но… в одном… не грешен… Им служил… только для… вреда… Во всем… с первого… дня… всегда… как мог… […] Зла… не помню… никому… но им… за Россию… им не могу… ни… ни… когда…» — исповедуется умирающий генерал{141}, и невольно возникает вопрос, существовал ли в действительности такой человек и о ком думал автор, создавая этот образ?
В самом деле, в отличие от рядовых офицеров, чьи судьбы, при всей их индивидуальности, довольно похожи одна на другую, герой «Исповеди» находится в ситуации уникальной, и кажется правдоподобным, что Деникин, который, как мы знаем, «всякий малейший эпизод» старался «брать из жизни» (в этом, пожалуй, он все-таки «недостаточно беллетрист»), использовал в своем рассказе какие-то реальные события. Намек на них — но опять-таки не более чем намек — находим и в «Очерках Русской Смуты», где генерал говорит об офицерах старой армии, ставших советскими «военспецами»: «От своих единомышленников, занимавших видные посты в стане большевиков, мы решительно не видели настолько реальной помощи, чтобы она могла оправдать их жертву и окупить приносимый самим фактом их советской службы вред. За 21/2 года борьбы на Юге России я знаю лишь один случай умышленного срыва крупной операции большевиков, серьезно угрожавшей моим армиям. Это сделал человек с высоким сознанием долга и незаурядным мужеством; поплатился за это жизнью. Я не хочу сейчас называть его имя…»{142} Формулировка «мои армии», если только не считать ее оговоркой (для чего, впрочем, нет никаких оснований), отсылает к 1919 году, а упоминание о «срыве крупной операции» — как нам кажется, к августу — сентябрю, когда (по советской терминологии) «августовское контрнаступление Южного фронта», имевшее целью остановить победное продвижение Вооруженных Сил Юга России, разгромить Добровольческую, Донскую и Кавказскую Армии и выходом к Новочеркасску и Ростову-на-Дону расчленить контролировавшуюся русскими войсками территорию, — потерпело сокрушительное поражение. Правда, месяцем-двумя ранее красные тоже весьма болезненно отреагировали на свои неудачи, обрушив репрессии на старший командный состав из «военспецов», включая Главнокомандующего Вооруженными Силами Республики И. И. Вацетиса и Начальника Полевого Штаба Реввоенсовета Республики Ф. В. Костяева{143}, а про арестованного Начальника Оперативного управления Всероссийского Главного Штаба, бывшего генерала С. А. Кузнецова, заключенные Бутырской тюрьмы, где он недолго содержался, даже рассказывали, будто «генерал Деникин прислал Ленину требование ничего не предпринимать» против него, угрожая, что «за его смерть большевицкие тузы ответят своими головами» (впрочем, это не спасло Кузнецова от чекистской расправы){144}; но обстоятельства судьбы последнего слишком сильно отличаются от изображенных в «Исповеди», а Вацетис с Костяевым вообще отделались непродолжительным тюремным заключением. Возвращаясь же к сорванному «августовскому контрнаступлению», обратим внимание на еще одну знаменательную оговорку «Очерков Русской Смуты»: осуществлять операцию с советской стороны должны были на балашовском и воронежском направлениях «ударные группы: на первом [ — ] Шорина из 10[-й] и 9[-й] армий, силою в 50 тыс[яч], на втором — генерала (! — А.К.) Селивачева — из 8-й, 13-й и левобережной части 14-й армии, силою до 40 тыс[яч].»{145}
Абсолютизировать эту оговорку (или «проговорку») и считать ее прямым намеком вряд ли стоит — Деникин неоднократно упоминал старые чины своих противников, и на тех же страницах мы видим «полковника Каменева», «генерала Егорьева», «полковника Егорова», — но противопоставление двух командующих мощными войсковыми группами (В. И. Шорин тоже был кадровым офицером, полковником) все-таки невольно привлекает внимание к генералу Селивачеву.
В. И. Селивачев должен по праву быть отнесен к числу лучших боевых генералов Российской Императорской Армии. «Замечательный человек и выдающийся военачальник»; «умный, строгий взгляд его карих глаз, живость характера, горячая преданность военному делу, настоящий «feu sacre» («священный огонь») и большая требовательность к своим подчиненным делали его выдающимся военным учителем», — вспоминал младший соратник Селивачева{146}. Отличившись еще на Японской войне, на Мировой он заслужил Орден Святого Георгия IV-й степени и Георгиевское Оружие, в летних боях 1917 года одержал одну из немногих побед той несчастливой «революционной» кампании (в «битве у Зборова»), а накануне так называемого «выступления генерала Корнилова» был среди тех, кто поддерживал «корниловскую программу» (установление сильной государственной власти, милитаризация военной промышленности и железных дорог, решительная борьба против большевиков). «Прямой, храбрый и честный солдат, который был в большой немилости у комитетов», — характеризует его Деникин в «Очерках Русской Смуты»{147}, — и неудивительно, что, не сыграв какой-либо действенной роли в «корниловские дни» августа 1917-го, генерал Селивачев был все же арестован солдатней за отправку телеграммы о моральной поддержке Корнилова{148}. «Вины» за ним не нашла тогда даже революционная власть, и Селивачева вскоре выпустили на свободу, но Антон Иванович — один из самых активных «корниловцев» — должен был сохранить уважение к своему товарищу по заключению.
В Красную Армию Селивачев поступил достаточно поздно — в декабре 1918 года, первоначально занимая относительно «мирную» должность в «Комиссии по исследованию и использованию опыта войны 1914–1918 годов» (прибежище для «буржуазных специалистов», не желавших участвовать в Гражданской войне), но в августе 1919-го был назначен помощником Командующего Южным фронтом и получил под начало группу войск из девяти стрелковых дивизий, одной кавалерийской бригады и сил Воронежского укрепленного района общей численностью, по советским данным, свыше 54 000 штыков и шашек при 268 орудиях и 1381 пулемете{149} (как видим, сведения Деникина преуменьшают ее силу); даже советская историография признает, что группа Селивачева превосходила противостоящие ей войска по численности штыков и шашек — в 1,8 раза, орудий — в 3,9 раза, пулеметов — в 6,6 раза{150}.
Красные имели все предпосылки к тому, чтобы смять ударную группировку Добровольческой Армии, и вклинились в ее расположение (говорить о «прорыве фронта» применительно к Гражданской войне все-таки довольно трудно), но… «группа В. И. Селивачева стала уклоняться на юго-запад, что привело к нарушению взаимодействия с Особой группой В. И. Шорина и создало опасность нанесения противником ударов по открытым флангам обеих групп»{151} («военный обзор», опубликованный в одном из южных журналов осенью 1919 года, говорил об этих действиях Селивачева: «По всем данным, ближайшей целью этой группы [красных] был захват Харькова, причем по совершенно неизвестным причинам их наступление стало развиваться на Волчанск и Белгород»{152}; ср. в «Исповеди»: «Еще недавно, не более недели тому назад, операция прорыва белого фронта началась так блестяще, и острый, точно режущий клин, прочерченный на большой стратегической карте, висевшей в оперативном отделении, впивался все глубже и глубже к югу, в расположение белых. Только полсотни верст отделяло победоносные красные полки от важного южного центра, когда командарм неожиданно для своего штаба свернул армию на запад»; «армия, производя перемену направления, сама открыла белым свои сообщения и тыл, по которому ударили белые бронепоезда и кубанская конница. Роли переменились, будто по сигналу: N-ая красная армия повернула на север и в паническом бегстве искала спасения»; «синие стрелки, изображавшие направления колонн белых — прямые, острые, — словно разрывали паутину фронта, выпрямляли опустившийся было к югу клин и вонзались глубоко в расположение красных», — с выводом: «Операция окончательно и безнадежно погублена»{153}).
