Владимир Соболь - Кавказская слава
— Генерал Ланской мертв. Полковник Приовский смертельно ранен. Командование принял полковник Мадатов. Он сообщает, что будет атаковать французов, свяжет кавалерию противника, задержит его орудия. Просил ускорить движение по мосту… Лошадь картечью… Я плыл… — начал он проборматывать слова, истощив последние силы.
— Он с ума сошел, ваш этот Мадатов! — Адмирал из-за спины Ланжерона услышал доклад Новицкого и теперь кричал срывающимся, бабьим голосом: — Это же кирасиры, отборные части Наполеона! Они пройдут по гусарам и не заметят! Не может легкая конница сопротивляться тяжелой. Азбука военного дела. Где он учился, этот полковник?!
Граф сцепил кисти, опасаясь, что вдруг может забыть о субординации:
— Ваше высокопревосходительство! Полковник Мадатов так же знает азбучные истины, как и мы с вами. Но он понимает, что его атака — может быть, наш единственный шанс спасти корпус. Господа! — Он повернулся к штабным: — Все свободные офицеры — к мосту! Хоть руками, но расчистить проход. Все, что мешает, в воду!.. Ротмистра к лекарям! Запишите фамилию…
IIIВалериан ехал шагом вдоль фронта. Восемь эскадронов Александрийского полка стали в две линии на вытоптанном лугу у предместий Борисова. От правого фланга до первых домишек оставалось не более ста саженей. На левом фланге гусар прикрывал овражек, тянувшийся примерно на четверть версты.
Проб остановился против интервала между третьим и вторым эскадроном. Валериан приподнялся на стременах, развернул плечи, вдохнул колючий, холодный воздух. «Что сказал бы сейчас гусарам Ланской? — мелькнула в голове короткая мысль. — Год назад под Рущуком он нашел слова самые нужные…»
— Гусары! Я скачу на врага!..
От волнения он путался в словах языка, вдруг ставшего ему не чужим, но далеким. Куда-то вдруг пропали энергия и сила, наполнявшие его тело последние месяцы, после той удачной атаки под Кобрином.
— Если вы отстанете, меня возьмут в плен или убьют…
«Разве я так боюсь французов, ранения или смерти? — удивился он сам себе. — Не то говорю я, не то… Господи, помоги мне!..»
— Неужели вы хотите в один день потерять всех командиров?!.
Ему казалось, что слова его повисают бессильно в холодном воздухе, что гусары и не слышат его, и даже не видят. Все семь сотен выстроившихся русских кавалеристов смотрели через своего полковника, туда, в конец длинной поляны, где в полуверсте так же стояли французские кирасиры, огромные люди верхом на мощных животных, утяжеленные металлическими панцирями. Солнце вдруг промелькнуло меж тучами, бросило на ту сторону несколько острых лучей, подсветило синие с красным мундиры, добавив грозные краски в серый ноябрьский день.
— Стыдно же будет, гусары, стыдно!
Мадатов поворотил коня. Четверо стояли подле него: два офицера из бывшего конвоя Ланского, штандарт-юнкер Никифоров, уже успевший распустить знамя, и Павловский, полковой штаб-трубач. «Что же, — мрачно сказал Валериан сам себе, — если не сумел зажечь людей, не смог заразить их перед боем храбростью, стойкостью, то… остается лишь самому показать, как исполняют свой долг…» Он потянул из ножен тяжелую саблю и, не оглядываясь, отдал свой последний, как ему казалось, приказ:
— Трубач! Атаку!
От волнения он потерял нужное слово, но Павловский его понял сразу. Над мерзлым запорошенным полем поплыл чистый короткий сигнал: «Поход!.. Шагом!.. Марш!»
Валериан послал Проба вперед, но только жеребец успел сделать два-три первых шага, как за спиной, перебивая друг друга, закричали отчаянно майоры и ротмистры:
— Вон!.. Сабли вон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!.. Шагом!.. Марш!..
И еще с полдесятка труб нестройно, но громко и лихо пропели те же самые несколько звуков, быстро перескакивая с высоких нот на низкие и обратно.
Корнет Замятнин ехал в замке первого эскадрона. Ему было ужасно холодно, его знобило от мороза и недостатка сна. Всю ночь он жался ближе к костру, ежился под плащом, но так и не сумел согреться достаточно, чтобы уснуть. Он старался держаться в седле прямо, но когда ему казалось, никто на него не смотрит, Алексей украдкой подносил ко рту руки и дышал на покрасневшие пальцы. Особенно плохо приходилось левой, что держала поводья.
Он, как и все, знал, что погибли и командир полка, и командир батальона — не их, другого. Ему было жаль и Приовского, и Ланского, но больше всего ему было жаль себя самого. Он не хотел умирать. Он хотел скакать в черном мундире, крутя над головой гусарскую саблю, выкрикивая команды, раздавая и отражая удары. Он хотел бы походить на командира своего батальона, полковника князя Мадатова, легендарного храбреца, офицера умного и удачливого. Он знал уже о нем столько историй, что легко мог и себя представить героем каждой из них. Так же бы пробирался ночью к турецкой крепости с егерским взводом, скакал с важным сообщением в одиночку, уходя от лихих спахиев[16], сбивал двумя эскадронами колонну Мухтар-паши… Но он не хотел умирать.
До сих пор все дела, в которых ему приходилось участвовать, начинались весело, заканчивались быстро и очень удачно. Те, кто выпадал из строя, поймав неприятельский свинец, получив удар пикой или саблей, казались ему отмеченными случайным несчастьем. Теперь же, он понимал это ясно, невероятной удачей будет вернуться из этой атаки не искалеченным или хотя бы просто живым. По тому, как мрачно смотрели, как глухо отдавали приказы, выравнивая шеренги, и Бутович, и Чернявский, люди, которым он за несколько месяцев привык доверять почти безрассудно, Алексей чувствовал, что даже этим известным своей храбростью офицерам будущее представляется столь же черным, как их собственные мундиры.
Он не слышал, что кричал перед строем полковник. Он видел только страшную темную стену, построенную там, напротив, неведомым ему человеком. Он не знал, как зовут этого человека, никогда с ним не встречался, ни разу не прекословил ему. Но именно об эту стену и должен был разбиться его порыв, здесь замыкалась его жизнь, эти чужие люди собирались распорядиться его будущим, его чинами, славой, женщинами, которых он еще не встречал… А он был еще не готов расстаться со своими мечтами…
Трубач на левом фланге эскадрона бросил в низкое небо несколько звуков.
— Сабли вон! — прокричал штабс-ротмистр. — Марш!
И где-то сзади мощно и глухо начали отбивать ритм движения полковые литавры.
Сначала шагом, потом рысью, быстрее и быстрее, тяжелый клинок в руке, и сильное животное, разгорячившись движением, посылает энергию телу всадника. Впереди, сзади, слева, справа, со всех сторон знакомые суровые лица, и кажется, что ты уже попал в поток, быструю и тугую струю, которой легче подчиниться, чем пытаться противиться. Через двадцать-тридцать шагов Алексею вдруг почудилось, что его подхватило горячей сильной волной, что он уже не просто корнет Замятнин, а частичка большого тела, огромной силы, что движется навстречу такой же силе; и обе, столкнувшись, разлетятся мелкими брызгами… «Умрем! — подумал он гордо и весело. — Умрем! Ах, как славно мы все сегодня умрем!..»
Полковник Шарль Дюбуа не торопился атаковать. Его кирасиры двинулись с места шагом, чтобы сберечь лошадиные силы. Шагом, потом рысью, потом галопом и — карьер уже перед самым столкновением, до которого, впрочем, в кавалерийских схватках дело доходит далеко не всегда. Кому-то не хватает упорства, он начинает притормаживать, заворачивать, уходить. Потом, впрочем, оторвавшись, может и перестроиться, наскочить снова, и тогда уже увлекшемуся противнику приходиться спасаться… Так может повториться несколько раз в одном только сражении.
Но сегодня полковник был уверен, что никаких конных игр не будет. Во-первых, не много было места для маневра, во-вторых, слишком уж решительно были настроены гусары противника. Дюбуа и усмехался, наблюдая, как тщательно строит своих солдатиков незнакомый ему офицер, и восхищался его несомненной храбростью. Любому человеку было бы достаточно увидеть рядом с одним из его кирасир гусара любой европейской армии, и он сразу бы понял, на кого нужно ставить в бою. Полковник был уверен, что одним ударом сомнет русских, потом погонит их к реке, к городу, загонит в болотистые луга, чтобы не мешали работать двум ротам конной артиллерии, выдвигающейся ему вслед.
В то же время он не мог избавиться от сочувствия русскому командиру, обрекающему себя и своих гусар на неизбежное поражение и вероятную гибель. Прежде всего потому, что на месте русского сам бы поступил точно так же, бросив свой полк в самоубийственную атаку.
Он зачарованно смотрел, как противник приближается, сжирая секунду за секундой, метр за метром. Черные всадники славно смотрелись на белом поле, присыпанном за ночь легким снежком.
— Bravo! — сказал он себе и, приглядевшись, повторил уже громче: — Bravo!..
