Эллио Витторини - Люди и нелюди
Парень снова оглянулся.
— А ну-ка! — толкнул его локтем молокосос.
— Что тебе?
— Служишь родине и живешь при этом, как у Христа за пазухой.
— Что ты говоришь? — спросил парень.
— Если хочешь записаться к нам, я дам тебе рекомендацию.
— Спасибо.
Сержант окликнул юнца.
— Эй, ты!
— Иду, — откликнулся молокосос.
Он хитро ухмыльнулся и протянул парню полную ложку стряпни из котелка.
— Попробуй, — произнес он с набитым ртом.
— Чтоб я попробовал? — воскликнул парень. Потом поглядел на своего приятеля и сказал, словно бы обращаясь к нему, а не к молокососу: — Ведь я же не людоед!
Молокосос с черепом на берете разразился смехом, хотя рот у него все еще был набит.
— Ого! Ого! — кричал он.
— Что с тобой, болван? — спросил сержант со своего места.
— Ого! — еще раз крикнул молокосос. — Вот этот сказал, что он не людоед.
Он хохотал, и люди с черепами, стоявшие поодаль, тоже захохотали.
— Что такое? — переспросил сержант.
— Он говорит, что не станет этого есть. Потому что он не людоед.
Сержант встал и подошел к толпе.
— Кто тут не людоед?
Он выкрикнул свой вопрос в толпу, сделал еще шаг вперед, не переставая жевать. Казалось, он был уверен, что толпа подастся назад. Но толпа стояла как вкопанная.
LIX
Толпа была немноголюдной.
Между Ларго Аугусто и площадью Пяти Дней было всего несколько сот человек. Прежде они двигались, смотрели на убитых и проходили дальше, а теперь стояли неподвижно перед тротуаром, на котором лежали мертвецы. Не потому ли, что ополченцы обедали, остановились эти люди?
Возле памятника ополченцы обедали, немного отойдя от убитых. Они стали в кружок сбоку от пьедестала, кто-то из них открыл банку сардин, они ели сардины вместе с пайком.
Немного дальше, там, где площадь образует как бы две ниши и где ее пересекает бульвар с трамвайными путями, стояло два танка, и пушки их были направлены на начало проспекта. Люди, стоявшие перед убитыми, не видели их. Когда они подходили к убитым, они видели голого старика, женщину в распахнутом платье, ополченцев, плакат, а все остальное они могли и не видеть. Но теперь люди стояли на месте, глядели на жующих ополченцев и увидели: выше, по обе стороны площади, стоят «тигры», а вокруг них белобрысые парни затеяли какую-то игру.
Сперва люди долго смотрели на обедающих ополченцев, на их набитые рты, на выпачканные сардинным маслом подбородки, усы и руки, на черепа на беретах; потом заметили «тигры», полускрытые памятником, и стали глядеть на белобрысых парней на броне и вокруг танков. Их смеющиеся голоса разносились по площади, они похожи были на котят: брались за руки, вскакивали на танк, соскакивали, садились верхом на пушки, их короткие немецкие выкрики напоминали мелодию нехитрого танца. Белобрысый коротыш переносил что-то от танка к танку, и все то и дело принимались смеяться. Другой, еще меньше ростом, прыгнул с танка ему на плечи. Оба покатились по земле, а все опять смеялись.
Почему?
Увидев их, рассмеялись и ополченцы. Но над чем тут было смеяться? Кто мог сказать, что они неуклюжи? Никто! Или что неуклюж их язык? Тоже никто. Они походили на котят, таких невинных, — невинных, что бы ни лежало рядом с ними… А может быть, это были гномы?
Рядом с «тигром», стоявшим справа, несколько парней играли в игру, которую они называли: «Steisschlagen».[18] Один наклонялся, прятал лицо в ладони другого, а третий — бац — звонко шлепал его по заду.
— Кто это был? — спрашивали потом. — Wer ist's gewesen?
И тот, кого ударили, со смехом поднимал голову и указывал на того, кто, по его мнению, дал ему шлепок.
— Du, — говорил он. — Du. Du bist's gewesen. Еще двое таких же парней появились невесть откуда, они вели на сворках трех собак в намордниках, и парни с «тигров» стали окликать их — их и собак:
— Грета!
— Гудрун!
— Каптен Блут!
Одна из собак вспрыгнула на танк. Множество парней взобрались за ней вслед, они стали играть с собакой, сняли с нее намордник, угощали ее шоколадом, потащили до самой пушки. Они были проворные и ладные, никто бы не мог сказать про них, что они неуклюжи.
Внизу продолжалась игра:
— Wer ist's gewesen?
— Du bist's gewesen!
— Nein, nein! — кричало сразу несколько голосов. — Nein!
Парни смеялись.
— Es ist Blut gewesen!
Они показывали на собак.
— Es ist Gudrun gewesen!
— Es ist Blut gewesen!
Они были проворны и ловки. Даже шлепали друг друга они проворно и ловко. И задницы у них были ладные. Но кем же они были? Гномами — духами танков?
LX
От них взгляды возвращались к мертвецам. Мертвые не были красивы и ладны. Большие серые ноги; серьезные серые лица; лицо одного можно было принять за лицо другого, — все они были одинаковы, и старик посредине был словно их отец.
Почему именно его бросили здесь голым?
Седовласый старик спит в душе каждого человека уже многие века. Мы помним о нем; это наш общий пращур, соорудивший ковчег, предок-труженик, который после трудов своих напился допьяна и с улыбкой на губах спит нагой уже многие века. И перед взглядами, когда они возвращались от белобрысых парней к мертвецам, возникал его образ. Люди видели нагого старика, и вспоминали о нем, нагом и пьяном, и думали, будто сам патриарх, спящий в опьянении, был убит сегодня.
Среди толпы худой человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами на темном лице смотрел на мертвых, наклонившись над их ногами. Он показывал их ступни другим и говорил:
— Холодно. У них мерзли ноги, видите?
Никто не отвечал ему. Сам он обут не в башмаки, а в домашние туфли; время от времени поднимал ногу, тер ее о другую, иногда, словно аист, подолгу стоял на одной ноге.
— Холодно. Ноги очень мерзнут.
В руках у него были каштаны. Он вышел на площадь с бульвара, толкая перед собой тележку, полную каштанов: большой кучей лежали сырые каштаны, кучкой поменьше — жареные, только что с огня, накрытые тряпкой. Очутившись в толпе, торговец принялся выкликать свой товар, пытаясь продать его, но так как никто ничего не покупал, он оставил тележку и протиснулся вперед, желая взглянуть, что случилось под памятником, и зажав в горстях горячие каштаны, чтобы соблазнить покупателей.
А теперь он наклонился и руками, полными каштанов, показывал на лежавшие в ряд большие серые ступни мертвецов. Потом он засунул пригоршни каштанов себе в карманы и украдкой тронул одного из убитых за большой палец.
Это был старик. Уличный торговец дотронулся до него одним пальцем, выпрямился и окинул взглядом лежавшего перед ним голого старика.
Вспомнил ли он о нагом патриархе? Он встряхнул головой, посмотрел туда, куда смотрели другие, — на жующих ополченцев, на занятых игрой белобрысых парней, потом снова взглянул на мертвых, взглянул на старика. Что было в его душе? Воспоминание о нагом патриархе? Или о его собственном отце?
Он стал на колени, и никого это не удивило.
Разве в его душе было не то же самое, что и в душах остальных людей? Прикрыть убитого старика — этого хотели все: чтобы эти парни не оскорбляли больше наготы его.
LXI
Сойдя с трамвая на площади Скала, Берта пошла тем же путем, что и час назад: Галерея, Собор, площадь Фонтана; так она снова очутилась рядом с убитыми. Она стояла в толпе, когда сержант пошел на нее, уверенный, что толпа подастся назад.
Он шел вперед; он прожевал кусок, засунул в рот все пальцы, чтобы вытащить что-то из зуба, и при этом шарил взглядом в толпе. Потом заговорил снова:
— Кто это тут не людоед?
Он взял в руки автомат — стволом вниз, словно готовясь пустить его в ход.
— Кто это тут не людоед?
Никто не отвечал ему, но никто и не отступал; напрасно он испытующе смотрел в глаза одного и другого; на него никто не смотрел, никто не отступал назад и в конце концов отступить назад пришлось ему самому, чтобы не врезаться в толпу.
Он оглянулся, чтобы пересчитать своих: один, два, три, четыре. Все они ели, сидя на земле немного поодаль. Только молокосос ел стоя, с тем же идиотским видом, так же идиотски смеясь невесть чему; и сержант неожиданно дал ему такую затрещину, что он свалился между убитыми.
Берта не знала, с чего все началось. Она увидела, как молокосос упал и снова поднялся, и даже не думала, что все это что-нибудь да значит. Кто взглянул бы на нее, мог подумать, что она ищет среди этих мертвецов своего мертвеца.
Она слышала вопрос: «Кто это тут не людоед?»
Но для нее эти слова прозвучали как будто из громкоговорителя, как будто переданные из другого мира в этот мир слез и освобождения, в котором она искала Эн-2 и была с мертвецами.
Человеку с автоматом пришлось снова повесить оружие на плечо.
Ему досаждал зуб, в котором что-то застряло, и он причмокивал, но так и не мог избавиться от помехи.
