Георгий Егоров - Книга о разведчиках
Вот после этого и появилась в моем дневнике та запись, которую я только что привел.
Приказ командования был жестким: взять высоту во что бы то ни стало, она является ключом к важному тактическому пункту. Выполнить этот приказ должны теперь остатки третьего батальона и наш взвод разведки. Конечно, вернуться с этого взгорка шансов не было, и мы мысленно прощались с жизнью. Но на войне бывает много неожиданностей Так случилось и на этот раз: немцы не стали испытывать больше судьбу, отступили под покровом ночи.
Вот и все, что я хотел рассказать о Ташли Атаеве, что напомнил мне небольшой карандашный набросок в дневнике.
Через несколько дней я был тяжело ранен и контужен. Меня эвакуировали, как я уже говорил, в Ессентуки. Об Атаеве я так ничего больше не слышал. А хотелось бы.
Может, ты жив, так откликнись, лейтенант!
Глава десятая. Кушнарев
Младший лейтенант Кушнарев был вторым командиром взвода — в разведывательных подразделениях, как правило, два и даже три командира. Худенький, бледненький, с тонкой длинной шеей и какой-то весь прозрачный, он напоминал блекнущий подснежник — настолько казался хилым и невоинственным. Большие выразительные глаза его смотрели на окружающий мир по-детски любопытно. Длинные тонкие пальцы выглядели странно на грубой штамповке ППШ. На блестящих клавишах рояля быть бы им!
Как он попал в разведку — затрудняюсь сказать. Не иначе как после настойчивой просьбы. И хотя он был явно инородным телом во взводе крепких, пышущих здоровьем ребят, я не помню человека, которого любили бы разведчики больше, чем Кушнарева.
Он был большим ребенком во взводе. И как ребенок, казалось, не совсем понимал, что такое война. Наравне со всеми нес тяготы будней разведчиков. Разведчики же в свою очередь при малейшей возможности старались облегчить ему эти будни. Он, конечно, этого не замечал, и если бы заметил — страшно обиделся бы. Он хотел быть настоящим разведчиком без всяких скидок. Поэтому порой лез туда, куда не следовало. В таких случаях ребята сердились на него не на шутку.
Однажды, возвращаясь с операции, мы заблудились и не попали в проход на своем минном поле. Вот-вот немцы хватятся исчезнувшего часового, полетят в небо ракеты, а мы лежим на голом месте, тычемся как слепые котята и не можем найти прореху, в которую должны проползти. Зло берет — глупее ситуацию трудно придумать. В пятнадцати метрах от своих траншей с «языком» покосят из пулеметов — и ничего не сделаешь.
Несколько ребят мечутся на кромке минного поля, ищут. И он тоже хотел было поискать, помочь. Но кто-то вовремя успел поймать в темноте его за ногу, притянуть к себе и поднести в сердцах зажатую рукавицу под нос:
— Во, видал! Тебе что, жить надоело? Сиди и не рыпайся. Без тебя, что ли, не найдут…
— Почему без меня? Что я…
— Потому что на первой же мине подорвешься.
Еще кто-то вмешался:
— Правда, Женьк, что ты суешься вперед? Некому, что ль?
— Ну, а почему мне нельзя? Никогда не пускают. Я хочу сам.
— Ладно, лежи. Тоже, «сам» нашелся. И вообще, какой дурак пустил тебя на фронт!
Младший лейтенант обиженно притих. И только потом, когда вышли на свою землю, распетушился.
— Я командир взвода или не командир?
Ребята смущенно нагибали головы.
— Вот теперь ты командир. Командуй.
Он решительно взмахнул рукой.
— Хватит, я так больше не могу! Или выполняйте мои приказания, или я ухожу в другой полк.
В такие минуты ребята молчат. Знают, что долго сердиться он не умеет.
Немного погодя Иван Исаев начинает примирительный разговор, с деланным удивлением пожимает плечами:
— Не понимаю, младший лейтенант, чего в бутылку лезть? Все получилось очень хорошо: ведем «языка», все живы, здоровы. Что еще надо?
— Правда, младшой, — вмешался Грибко. — Сейчас придем в штаб. Доложишь. Исаев вытрясет из старшины спирту. И-и как денька два гульнем! Хочешь, спирт пить научим?
Это козырной ход. Младший лейтенант давно хочет научиться залихватски пить спирт. Но не может — дух перехватывает всякий раз. Курить тоже пытался. Но тут ребята отсоветовали. А о спирте поспорил, что научится. Поэтому он сейчас не моргая смотрит на Грибко, нового комсорга взвода. Потом поворачивается и молча шагает по балке впереди. Ребята переглядываются, улыбаются и гуськом шагают следом. Он не разговаривает ни с кем до самого штаба — изо всех сил старается казаться сердитым. Но не выдерживает. Лицо вдруг расплывается и улыбке.
— А здорово мы «языка» взяли, правда? — говорит он торжественно. И тут же наставительно тычет пальцем. — Только больше давайте так не будем делать, ладно? Ведь все-таки я командир! А Колька мне кулак под нос сует. Нехорошо так, ребята. Договорились?
— Договорились, младшой…
При этом слово «младшой» ребята, как всегда, произносят с особым оттенком, чуточку покровительственно, с едва скрываемой нежностью, словно «меньшой»…
Покровительственное отношение взвода к своему командиру чувствовалось буквально во всем. Бывало, принесут ребята откуда-нибудь шоколаду или конфет (в Сталинграде, правда, такими трофеями редко разживались), обязательно все отдают младшему лейтенанту — как меньшему братишке. Старались сделать это незаметно, чтоб не обидеть. Целые спектакли разыгрывали.
Делалось это примерно так. Кто-то вдруг спохватывался, хлопал себя по карманам.
— Да, слушай, младшой, чуть не забыл. Вот тебе принесли… — и начинал извлекать трофеи.
У него вспыхивали глаза — страсть как любил сладкое! Он потирал руки.
— Ну, садитесь все. Сейчас мы их… — говорил он. Но в действие вступал кто-то другой.
— Нет, ешь. Это тебе. А мы вот так наелись. — И проводил ладонью по горлу. — Знаешь, сколько мы там хапанули!
И начинался импровизированный рассказ о том, как кто-то из ребят забежал попутно в офицерский блиндаж, когда уже «языка» уводили, а там на столике сплошной шоколад и конфеты. Ну, и нагреб полный карман, А потом всю дорогу до штаба они только тем и занимались, что ели эти сладости.
И он верил.
Иногда конец варьировался — ребята отнекивались уже по другой причине. Говорили:
— Понимаешь, Женя, курящим нельзя шоколад есть. В соединении с никотином он отравляет организм. Три часа перерыв надо делать между курением и шоколадом…
Он верил и этому. С удовольствием ел шоколад. Ребята сидели вокруг и с улыбкой смотрели на него.
Как ни старались ребята оберегать своего «младшого», но война есть война. И он ходил с нами на очень рискованные операции. Со всеми вместе носил на плащ-палатке убитых, раненых товарищей. Только он тяжелее других переживал гибель друзей. Вся его порывистая, нежная душа восставала против убийства, против войны. В такие часы на него было страшно смотреть. Ждали: вот-вот начнется истерика…
Но срыв у него произошел по другому поводу. По самому неожиданному и самому смешному, хотя никто ни тогда, ни после не только не смеялся над ним, а даже не улыбнулся и никогда потом не пытался напоминать.
А произошло вот что.
Тринадцатого января сорок третьего года началась ликвидация сталинградского котла. После упорных боев мы прорвали, наконец, вражескую оборону, и наша дивизия клином стала входить в группировку противника. Мы не знали отдыха. В короткие часы затишья валились с ног в первом же еще хранившем фрицевский дух блиндаже. Блиндажи были сделаны капитально, внутри обшиты тесом, с печками, с перинами, одеялами и подушками. Но беда (если можно ее всерьез назвать бедой) подкралась с другой стороны, откуда ее совсем не ожидали. В этих перинах и одеялах оказались мириады… вшей. Мы же по наивности своей и житейской неискушенности, обрадованные теплом и уютом, спали выпавшие нам три-четыре часа мертвецки безмятежно, ни о чем не подозревая. И хватились тогда, когда уже было поздно, когда уже набрали этих фрицевских «животных». Покоя от них не было. Правда, ребята пытались шутить:
— Из разных блиндажей они, приписанные к разным воинским частям, вот и враждуют между собой, окружают друг друга…
Но Кушнареву было не до смеха. Его буквально корежило от этой мрази. И однажды он даже не смог заснуть. Вылез из блиндажа, разделся догола, протряс все белье и всю одежду. Лег. А они опять за свое — нахально ползают по телу. Снова снял все с себя — а снимать ой-ее сколько: маскхалат, ватную стеганую фуфайку, шубную безрукавку, гимнастерку, теплое белье, обычное белье! Все это перебрал по каждому шву, по каждой складочке» притом на морозе. Лег. И снова — ползают!.. И тут он уже не вытерпел. Опустился на порог и заплакал. Доняли они его. Сидел и по-ребячьи безутешно плакал, тер глаза и хлюпал носом. Помочь ему было нечем, лишь после сталинградских боев старшина наладил тщательную прожарку. А тут ребята очень сочувственно смотрели на него, и никто не улыбнулся. Больше того, после этого нисколько не упало уважение к нему. Его любили по-прежнему, если не больше.
