Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
В какой-то момент фон К. содрогнулся всем телом, как будто проглотивши кость. Князь Волконский сделался чертовски любезен. Пил вино, рассказывал анекдоты, чуть ли не обнимался с Грубером и пел непонятно зачем «Германия выше всего». Мне стало немного стыдно – чудные ребята, компанейские, свойские, до чего же я был к ним несправедлив. Пожалуй, в аристократах и в самом деле есть что-то такое… Врожденное, чего у нас, простых смертных, не будет уже никогда. Как жалко, что это уходит. Бедная наша Европа, скоро она превратится в Америку.
Из мемуаров князя Якова Волконского «Былое. Т. 3. Распятая Европа» (Лондон, 1978)«В Крыму, куда я приехал для ознакомления с состоянием наших имений и с целью выяснения настроений русского народа, имел место неприятный и крайне опасный для Сопротивления инцидент. Два агента гестапо и подозрительный итальянец (возможно, действительно звавшийся Росси, но скорее всего представившийся «красным», чтобы над нами поиздеваться) нахально провоцировали меня, подвергая оскорблениям мою несчастную Родину и Белое Движение. Лейтенант фон К., убежденный антинацист, отозванный из армии по причине отдаленного родства с императорской фамилией (гитлеровская клика опасалась, что гибель или подвиги ее представителей могут иметь последствием рост монархических настроений в рейхе), был заметно встревожен и незаметно подал заранее условленный знак. Не поддавшись на грубую провокацию, мы сохранили себя для борьбы с гитлеризмом и тоталитарным варварством».
[Надо сказать, что Бруно фон К. и впрямь был связан с фон Штауфенбергом и после двадцатого июля сорок четвертого года, как и многие, был казнен. Князем Волконским, однако, никто не заинтересовался. Должно быть, по причине всегдашней неразберихи и путаницы компетенций в Великогерманской империи.]
Летчик, сказавший мне с Грубером, что русской авиации теперь не до нас, досадным образом просчитался. Среди ночи русские бомбардировщики скинули на Ливадию бомбы. По счастью, обошлось без пострадавших. «Сдается мне, – заметил Дитрих Швенцль, – война до сих пор не окончилась».
* * *Катер шел довольно близко к берегу, почти под самыми громадами нависших над темной водой скал. Скорость хода была невелика, торопиться нам было некуда. Так считал лейтенант Альфьери.
– На войне вообще не стоит торопиться. Разве что при отступлении, – мудро сказал он мне, на минутку позабыв о членстве в партии, девизами которой были победа и отвага.
На море господствовал штиль. Погода была курортной. Немногочисленные матросы перемещались по судну в трусах. Сам командир, высокий и подтянутый пизанец, был в элегантных шортах, рубашке с коротким рукавом и легонькой летней фуражке. Я тоже предпочел надеть короткие штаны и впервые за время пребывания в Крыму воспользовался пробковым шлемом. Моим соотечественникам тропический шлем был привычен, тогда как немцам, подзабывшим за двадцать лет о собственном колониальном прошлом, он мог показаться комичным.
– Кстати, на днях поторопились союзники. Вы слышали, как это было? – спросил меня Альфьери.
Я был не в курсе, и он с удовольствием мне рассказал.
– Мы тут ночью двадцать девятого устроили войнушку у мыса Фиолент, его пока что не видно, закрывает мыс Айя, вон тот, к которому мы движемся. Покидали с катеров гранаты, взорвали старое корыто со взрывчаткой. Сами не знали, зачем столько шума. А это была стратегия. Манштейн задумал одержать великую победу и на море.
Я заметил, что стоявший рядом вахтенный матрос едва заметно ухмыльнулся, и понял, что немцам основательно не повезло.
– Великий флотоводец пригнал из Ялты моторные шхуны, не меньше десяти, на них пехота с минометами, и отправил на мыс Херсонес. Туда мы сегодня не пойдем, ничего там хорошего нет. Русские засекли эти лоханки еще на траверзе Фиолента. Сколько там было миль от берега, Тебальди?
– Четыре вроде. Или пять, – ответил вахтенный, глядя в бинокль.
– Ну да, вроде того. И недолго думая открыли огонь. По такой-то цели да не открыть. Лично я бы не выдержал. Двадцать минут – и почти все шхуны на дне. С батальоном немецкой пехоты.
Я молча покивал. Батальон немецкой пехоты был когда-то живыми людьми. Такими же, как Цольнер и Дидье. Альфьери истолковал мое молчание верно.
– Только не подумайте, что я злорадствую. Но так уж повелось. Трудно представить себя в их шкуре. В немецкой, в сухопутной. Каждому свое. Да и Манштейн всем надоел до чертиков, германский военный гений. А ребят тех жалко, кто бы спорил. Тебе ведь жалко, Тебальди?
– Угу.
Над морем, синим по левому борту и скорее зеленым по правому, бесшумно парили чайки. Кое-где среди скал белёсо бурлила вода. Колыхавшиеся на легкой, почти неприметной волне обломки дерева, куски резины, обрывки ткани были немногим, что в этом царстве мира и спокойствия напоминало о продолжающейся войне. Правда, по мере приближения к мысу Айя немногого становилось всё больше и больше. Катер прошел мимо раздувшегося трупа. В вышине, недоступный зениткам, проплыл самолет-разведчик. Кто-то из команды, включив приемник, настроился на вражескую волну. Возможно, на нейтралов. Почти неосознанно, вслед за певцом, я стал тихонько напевать «Too many tears». Вернее мурлыкать, повторяя мелодию, слов я почти не знал.
– Их топят сотнями, – негромко сказал Альфьери.
– Кого?
– Русских. Пытаются уйти на чем только возможно. На шлюпках, досках, автомобильных покрышках. Недавно на траверзе Ялты перехватили сторожевик с генералом, кажется командиром дивизии. Русские не хотели сдаваться, их несколько часов обстреливали с четырех катеров, потом поливали с «Юнкерса». Из сотни человек в живых не осталось и двадцати, все до единого ранены.
– Как генерал?
– Я слышал, сделали операцию.
– Интересно было бы встретиться.
– Взять интервью? Пожалуй. Но такую птицу вам вряд ли покажут. А наши ребята, с другого катера, вчера захватили шлюпку. Набита русскими как сельдью. Несколько штатских, бабы… Сдали их немцам в порту. Но до чего же хорошо сегодня в море…
– Да, – согласился я.
– Вроде бы солнце то же самое, а не жарит, как на берегу. Сотню лет назад такую погоду моряк бы просто проклял. Мертвый штиль. Но прогресс сделал ветер ненужным. Надо быть очень далеким от техники, чтоб отрицать очевидное.
– Что именно? – не понял я снова.
– Прогресс. Философы, я слышал, отрицают прогресс. Немецкий Ницше и кто-то еще.
Я улыбнулся, пытаясь вспомнить, кто еще отрицает прогресс.
– Господин лейтенант, – повернулся к нам вахтенный. – Впереди непонятный объект. Похоже на плот.
Альфьери поднял свой бинокль.
– Действительно, похоже. Что скажете, Росси?
Он передал бинокль мне. Черное пятнышко впереди обрело угловатую форму, там что-то горбилось, топорщилось. Возможно, лежащие люди.
– Проверим, – решил Альфьери.
Несколько минут спустя мы вплотную приблизились к «непонятному объекту». Уже по пути стало ясно, что это в самом деле плот, что на плоту есть люди и, судя по полосатому тряпью, эти люди матросы. Пять или шесть человек. Почти вся наша команда высыпала на палубу. Веселый паренек по имени Джанни, помогший мне утром с вещами в ялтинском порту, приветственно размахивал руками, приглашая русских на борт.
– Отлично, – сказал Альфьери. – Поможем товарищам по роду оружия. Пусть считают, что им повезло. Немцы матросов не любят. Убеждены, что каждый должен заниматься только тем, к чему приставлен изначально, и моряку на суше сражаться не следует. А русские топят их шхуны с пехотой… Черт, да они же совсем не собираются…
Я пригляделся и похолодел. Русские матросы не разделяли настроений итальянской команды. Их лица выражали равнодушие к смерти – и вместе с тем готовность утащить с собой в могилу еще хотя бы несколько врагов. Тот факт, что мы не немцы, не имел для них значения. Один, почерневший от копоти и солнца, полулежал, опершись о бочку, и целился в катер из трофейного пулемета. Через плечо была переброшена пусть и коротенькая, но лента, а значит, патроны имелись. В какой-то момент черный зрачок пулеметного дула уставился мне в лицо. Вот она, расплата за подлость и трусость. За предательство девочек. За фрау Воронов, за всё.
Альфьери прошептал:
– Только этого нам не хватало. Перестреляют полкоманды. Да на черта они мне сдались?
Отдернув от поручня правую руку, он сделал жест, которым один автомобилист сообщает другому: пропускаю-де, проезжай. Никто из команды не удивился, и мы плавно разошлись на контркурсах, на расстоянии десятка метров друг от друга. Ствол пулемета, медленно поворачиваясь, продолжал напоминать, что суетиться нам не стоит.
Теоретически можно было вернуться назад. Подготовившись к бою, разместив команду по местам – и спокойно уничтожить русских из собственных двух пулеметов, с безопасного расстояния, пользуясь возможностью маневра и приличным запасом патронов. Но после произошедшего это не было бы fair play, и пойти на такое честный Альфьери не мог. Во всяком случае, так его понял я.
