Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья
Тут вмешался Анджей.
— Ядвига сказала, что немцы убили ее дядю. Это он здесь похоронен? Я не знал его.
— Да, это товарищ Ян Вевюрский, — ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.
О Яне Вевюрском Анджей слышал.
— Как это случилось? — спросил он.
Черноволосый парень перестал работать и взглянул в лицо Анджею.
— Мы вместе с ним бежали из заключения, — сказал он, доставая из кармана папиросу. Ромек дал ему прикурить.
— Вы убежали из тюрьмы? Из какой? — спросил Анджей.
— Да из Вронек.
— И что же? Что потом? — допытывался Ромек.
— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Хотели пробиться в Варшаву, Варшава защищалась.
— Ну, об этом мы все-таки слышали.
— Да, но вы приехали из Сохачева.
— Откуда ты знаешь? — рассердился Ронек.
— Есть у меня мозги в голове, — ответил черноволосый.
— Ну и что же дальше?
— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я вот остался здесь, отсиделся в лесу. Красивые здесь леса, — добавил он как бы между прочим, — но чертовски холодные стали ночи. Вот я и вернулся сюда. Панна Ядя ведь воспитанница и племянница товарища Янека — дочь его сестры.
Анджей вспомнил.
— Да, да, когда-то Януш говорил мне… Или это мама рассказывала? Они ее воспитывали в Париже.
— Ага, в Париже, — подтвердил парень.
— А вас как звать? — спросил Ромек.
Парень по-прежнему с недоверием взглянул на Ромек а.
— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — А больше вам знать не надо.
Анджею хотелось сломить его недоверие.
— Конечно, не надо, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.
Взгляд Лилека загорелся интересом.
— Это у вашего отца была кондитерская, в которой работала панна Ядя?
— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.
— А разве это известно?.. — Лилек запнулся. — Похоже, что вся Варшава уничтожена. Ведь немцы вошли в нее со стороны Праги. Рассказывают такие вещи, что просто верить не хочется.
— Надо поехать и самим убедиться, — сказал Анджей.
— Да, конечно, — согласился Лилек, однако без особого энтузиазма.
— Вот что я вам скажу, — начал Анджей. — Мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.
— Поедем… но как? — спросил Лилек. — Поезда ведь не ходят.
— А лошади на что! — воскликнул Ромек. Он по-прежнему во всем этом видел лишь приключение.
— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.
— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доберемся до Воли, оставим где-нибудь лошадей и — пешком в Варшаву.
— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть один такой адресок, если только он уцелел… Мы могли бы оставить там лошадей. — И добавил: — Идемте к пану Фибиху, скажем, чтобы дал нам фуража на дорогу.
Ромек немного охладил этот пыл:
— Не поедем же мы сейчас, сию минуту.
— Не сейчас, конечно, но ехать надо как можно скорее, — сказал Анджей. — Чем скорее, тем лучше, пока немцы еще не освоились.
— Ходят слухи, что Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.
— Значит, тем более надо спешить. Анджей заторопился к дому.
— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.
* * *А Оля тем временем сидела у Януша.
Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, хоть он ее и предвидел. И не было у него сил ни встать, ни заняться каким-нибудь делом.
Оля возмущалась.
— Но, Януш, нельзя все время вот так лежать и думать. Ведь в этом нет никакого смысла, ты только растравляешь рану.
— Какой все-таки ужас! — сказал Януш. Это относилось к исчезновению пана Франтишека. Он никак не мог понять, что ничем здесь уже нельзя помочь. — А что же мальчики?..
— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — С Антеком я виделась по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…
— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, дорогая Оля?
— Это только кажется. Но что я могу? Неужели ты не понимаешь, сейчас ничего нельзя сделать. Не работает ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?
Ей стало неловко за свое раздражение.
— Ты ведь ничего не видел. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные вещи… Ну, тебе ведь уже рассказывали люди.
Януш рассмеялся.
— Как у Христа за пазухой! Знаешь, кто умер здесь, у меня в комнате? Янек Вевюрский.
— Янек Вевюрский? — спросила Оля. — Но ведь он сидел в тюрьме?
— Сидел! Какое сейчас может быть сидение? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и нашел там свой конец. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.
— Ах, в самом деле, — сказала Оля равнодушным тоном (она напускала на себя это равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге). — Ведь эта твоя «Жермена» — его воспитанница.
— И близкая родственница его жены.
— Да, да, я знаю.
Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.
— Это удивительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.
Януш взглянул на нее с изумлением.
— Свыкается со смертью? Что такое ты говоришь, Оля? Ведь это действительно ужасно — эти смерти, которые обступают нас со всех сторон и становятся таким же обычным явлением, как хлеб с маслом. Пойми, мы, живые, обязаны помнить всех этих умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Мы с ним часто беседовали, и он говорил мне такие вещи, которые необходимо помнить. Да и не только он…
— Дорогой Януш, — сказала Оля, — если мы будем этим заниматься, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.
— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Удивительно. У меня нет ни одной мысли, я так ошеломлен всем, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашем далеком прошлом. Ведь мы всегда считали, что этой войны не будет. И оказалось, что все наши довоенные представления ровно ничего не стоят. Все надо передумать заново.
Оля запротестовала:
— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные мысли, и главное — обыденные. Ведь невозможно существовать в таком постоянном напряжении всех чувств. Война и так причиняет много страданий, а мы еще терзаем себя бесконечными размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого была какая-то своя жизнь, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами.
Януш все больше удивлялся.
— Может быть, ты и права, — сказал он наконец. Ему не хотелось спорить с Олей. Он видел, что с ней творилось что-то необычное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными делами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она отталкивала от себя тяжесть общего несчастья. Януш ясно почувствовал это в том, что она здесь говорила.
— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.
— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе его ударили кнутом по лицу.
— Ударили кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — Кто же это?
Оля усмехнулась.
— Януш, — сказала она, — не забывай, что сейчас война.
— Да, конечно, но немцы ведь не воюют кнутами.
— Вот именно и кнутами тоже. Немецкий солдат на грузовике ударил Анджея кнутом. Белоснежный кнут… теперь он уже, наверно, стал красным.
— И ты спокойно говоришь об этом!
— Бедный Анджей, — сказала Оля, — ему тоже пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но его отношение к победителям теперь уже не изменится… Ведь мы видели их в Пустых Лонках. Видели, как они все прибирают к рукам.
— И вы разговаривали с немцами? — спросил Януш с горечью.
— А что делать? Надо было помочь тете Ройской.
— Я постараюсь избежать таких разговоров.
— Можешь быть уверен, я тоже к ним не стремлюсь.
— И что ты сейчас намерена делать? — спросил Януш.
— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но с чего начать? Ведь совершенно неизвестно, что происходит в Варшаве.
— Разве Варшава уже взята?
— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже и здесь пан Фибих сказал.
— Да? Мне они таких вещей не говорят, не хотят беспокоить меня. Что за неумная деликатность!
— Так вот, в Варшаве мне надо сначала осмотреться. Если ты позволишь, я отдохну у тебя дня два.
Постучавшись, вошла Ядвига.
— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.
