Цирил Космач - Весенний день
— Ну, как? — через некоторое время с надеждой спросила Кадетка; стоя за его спиной, она не спускала с него глаз.
— Гм-м… — пробурчал малый, не оглянувшись. Взял другую книгу и начал ее листать.
Кадетка тряхнула головой, отчего ее светлые косы легли на грудь, сложила руки за спиной и начала задумчиво водить пальцем босой ноги по полу. Потом она подошла поближе к малому и ласково сказала:
— Ты не расстраивайся, что другие не хотят с тобой разговаривать. Я-то буду.
— Нет, не будешь! — мрачно возразил малый. — Сейчас ты меня оставишь в покое, потому что я буду заниматься.
Кадетка медленно отошла к двери, открыла ее и тихо сказала:
— До свиданья, сударь!..
Этот «сударь» так больно задел малого, что он стремительно обернулся.
Кадетка стояла в дверях. Она спокойно глядела на него большими синими глазами. Потом улыбнулась и проговорила:
— Я это просто так сказала… потому, что ты такой надутый… Ну, а теперь начинай, — добавила она, перекинула косы за спину и закрыла за собой дверь.
Так началось учение. Малый налег на книги со всем своим упорством, хотя и без той радости, которой ожидал. Он учился без вдохновения. Интерес у него вызывали только итальянская литература и в некоторой степени — латинский и греческий. Точные науки он терпеть не мог, но и ими занимался старательно.
Зимой он только учился, а когда пришла весна, помогал на полевых работах. Мать пришила к его холщовым штанам четыре больших кармана — два спереди, два сзади. Каждое утро отец помогал ему проснуться глотком горячего кофе, настоящего кофе, божественный запах которого смешивался с застарелым запахом дома. Малый стряхивал с себя сон и вставал. Он запихивал в карманы «Божественную комедию», латинскую хрестоматию «Pabulum animi»[11]. «Историю итальянского средневековья» и журнал «Mlada pota»[12] и отправлялся с отцом по делам.
Так минула весна. Подошла косовица, самая лучшая пора. Косить начали с луга, где трава была отменная. Они с огцом встали до зари, но еще до того, как вышли из дому, появился дядя Томаж, брат матери, насмешник и добрая душа. Легким шагом они шли вдоль реки, обирая с лица невидимые тенета, натянутые за ночь пауками от куста к кусту, и слушая птичий щебет. Придя на луг, остановились.
— Ой, до чего же хороша! Как невеста! — воскликнул дядя Томаж, показывая на густую высокую траву, колыхавшуюся под утренним ветерком, тяжелую и серебряную от росы и цветочной пыльцы.
— Хороша, — согласился отец, — да не больно сытна будет: дождя много было, а солнца мало.
Они наточили косы и переглянулись — кто пойдет впереди?
— Ну, кто первый ей голову снесет? Ты, может? — обернулся дядя к малому.
— Томаж, не дразни его, — вступился отец. — Парню учиться надо. Через неделю испытания.
— Уже?.. Ну, надеюсь, они не будут чересчур трудными и он их с удовольствием испытает, — сказал дядя и засмеялся было, но тут же смолк, поняв, что пошутил не совсем кстати. Он сдвинул шляпу на затылок, так что показалась незагоревшая лысина, и первым решительно врезался в высокую траву.
Отец шел следом. Малый замыкал. Он размеренно взмахивал косой и бубнил себе под нос:
Aurea prima sata est aetas, quae vindice nullo
Sponte sua, sine lege fidem rectumque colebat.
Poena metusque…[13]
Но ничего не выходило. Ритм «Метаморфоз» не совпадал с ритмом косьбы. Малый покачал головой и подумал, что под гекзаметр дело не пойдет. Он сердито взмахнул косой, лезвие ее срезало кротовую кучу и вонзилось в землю. Малый подобрал пук росистой травы и обтер косу. Потом принялся не спеша отбивать ее бруском, оглядывая свежую зелень утренних лугов. Кончив, он размахнулся косой, вздохнул и произнес:
— Ver erat aetemum! — Размахнулся еще раз и сказал: — Была вечная весна!
Так он твердил поочередно латинский текст и перевод и довел свой прокос до берега. Там он снова точил косу, глядя на воды Идрийцы. Он смотрел на волны, весело скользившие мимо, и страстно желал, чтобы они остановились, повернули вспять и потекли к своему источнику.
Четыре дня назад у матери были священник и врач. Малый отложил учебники и потерянно слонялся вокруг дома. Даже отца он избегал. Вчера вечером отец поймал его на пороге дома и спросил:
— Ты занимаешься? Через неделю экзамены.
— Мама умрет, — повесив голову, ответил малый; кто, мол, может думать об учении в такой момент.
Отец помолчал, потом провел рукой по глазам и глухо повторил слова, которые говорил осенью возле куста самшита за хлевом:
— Умрет… А ты будешь жить… И если ты ее любишь, ты будешь заниматься и пойдешь сдавать экзамены… Это тоже экзамен… трудный… самый трудный… но выдержать его должен каждый… Не забудь, что жизнь течет неумолимо своим путем… как Идрийца.
…Теперь малый смотрел на эту живую реку, неутомимо мчавшуюся через камни.
«Нет, она вспять не повернет! Не повернет!» — думал он с гневом и горечью.
Из этих мыслей его вывела сирена полицейского автомобиля, катившегося вдоль Доминова обрыва. Фашистский комиссар Бики летел куда-то со своими сквадристами[14]. Малый вспомнил, что на будущей неделе на Баньской поляне назначено тайное собрание гимназистов-словенцев.
«Но если мама умрет, я не пойду», — подумал он с облегчением. И в тот же миг похолодел от мысли, какой же он бездушный зверь, если рассчитывает на мамину смерть, чтобы избежать опасности, которая грозит тем, кто придет на собрание. Глаза его наполнились слезами. Он стиснул зубы и отвернулся от реки. С поникшей головой он возвращался вдоль своего прокоса, нещадно ругая себя и обзывая последней тряпкой.
— Хо-хо, Подземлич! — услышал он зычный голос дяди.
Малый поднял голову и оглянулся. По проселку размашистым шагом приближался плотник Подземлич, который, кроме своего ремесла, занимался еще изготовлением гробов.
«Плохой знак», — похолодев, подумал он.
Плотник Подземлич был настоящим гигантом — росту в нем было два метра, если не больше. При этом части его тела были несоразмерны, точно природа намеревалась создать нечто действительно великое, только ей не хватило ни материала, ни времени. Туловище Подземлича было широким, коротким, ноги длинны, но тонки, руки точно так же длинны и тонки, голова по крайней мере вдвое меньше, чем ей следовало быть, и круглая, как маленькая тыква, нос чуть крупнее ореха, глазки — крохотные и глубоко посаженные, ушки тоже маленькие и сморщившиеся, точно два ломтика сушеного яблока, волосы редкие и зачесанные на лоб, как у ребенка. Можно было бы ожидать, что из такой широкой груди раздастся густой бас; на самом же деле Подземлич говорил высоким, правда, звонким голосом. Соображал он неплохо, только уж больно медленно. Если ему надо было что-то обдумать, он прижимал толстый палец к крохотному носу и немилосердно мял его, словно приводя этим в движение пружины своего рассудка.
— Ну, куда направляешься? — спросил дядя, когда Подземлич подошел к ним.
— На Пожарище, — ответил плотник.
— А что им там надо? Лодку или последнее корыто?
— Корыто. Хозяин помер.
— И до чего же у тебя фамилия подходящая, — пошутил дядя. — Сам ты Подземлич и людей под землю спроваживаешь.
— А вот и неправда, — покрутил плотник своей маленькой головкой. — Под землю их спроваживает Заезаров Мартин, могильщик. А я как раз наоборот: корытце им делаю, корытце с крышкой, чтоб их землей не засыпало.
Он прижал палец к носу и, потирая его, начал объяснять.
— А что касается моей фамилии, то Подземлич я потому, что родом из Подземля. Покойный священник Чар со мной об этом толковал. «Подземлич, — сказал он, — ты и правда форменный Подземлич. Ростом с великана и нескладный, точно из подземелья вылез». — «Так я и есть из Подземля», — говорю. А он как заорет: «Дурак! Я говорю — из подземелья, которое под землей!» — «Вы хотите сказать, что я из пекла явился, — говорю я, — потому что это оно под землей находится, как вы нас учили». А он на меня опять: «Дурак! Этому я тебя не учил. Впрочем, тебе пекла бояться нечего, тебя черти испугаются». — «Как бы там ни было и откуда бы я ни был, — говорю, — я доволен тем, что я такой, какой есть. Вот только кровать мне коротковата, да жена иногда ворчит, что слишком много полотна на рубашку идет. Но это не такие уж неприятности, чтобы из-за них отправляться назад в тот Подземель, который под землей. И в пекло меня тоже не тянет, хоть черти меня бы и испугались, как вы говорите. Нет, под землю я еще погожу отправляться, пока не придет для этого время. Наверху-то хоть и не бог весть как хорошо, да по крайности светло…»
Малый торопливо косил, двигаясь следом за отцом, чтобы поскорей отдалиться от Подземлича и не слышать этого разговора о подземелье. Он шмыгал носом и злился на дядю — каким надо быть бессердечным, чтобы в такое время говорить о таких вещах. Но не успел он пройти и нескольких шагов, как над лугом разнесся громкий женский голос:
