Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
— Разведку ко мне!
Командир четвертого гвардейского стрелкового корпуса был зол. Зол на командование фронта, на немцев и, конечно же, на себя.
С момента вступления гвардейцев в бой ситуация не улучшилась. Продвинувшись вперед на восемнадцать километров, бойцы восьмой армии и корпуса Гагена — остановились. Нет, они не отступали и не лежали в окопах. Они шли в атаку за атакой, уничтожая немцев, но те, словно лернейская гидра, отращивали и отращивали новые ядовитые головы. Самое обидное, что никак не могли взять нормальных пленных.
Гагена это здорово расстраивало. Он, профессиональный военный, понимал, что без разведданных он слеп и глух.
Это он понял еще на Первой мировой. Четырнадцатого января шестнадцатого года в чине прапорщика Николай Гаген, был уже на передовых позициях в районе сёл Барановичи и Ляховичи в составе Галицкого полка пятой пехотной дивизии Западного фронта. Провоевал там два месяца. А в марте был отравлен немецкой газовой атакой, контужен и оказался в госпитале в Москве, потом под Самарой. В конце июня побывал дома, а в июле вернулся в полк. В декабре он приехал в отпуск уже ротным командиром.
Весь пламенный семнадцатый год прошёл на фронте. В ноябре получил чин штабс-капитана, а в декабре был выбран адъютантом дивизии, по-современному, начальником штаба. Положение на фронте было тяжёлое, армия разваливалась на глазах. Но пятая дивизия дралась, хотя и отступала. И в феврале вместе со всем штабом попал в плен. Год Гаген провел в плену. Лагерь для военнопленных стал для него школой мужества и школой ненависти. К немцам, державшим русских военнопленных в ужасающих условиях. Сам немец, сын Александра Гагена и внук Карла Гагена, будущий генерал РККА считал себя, в первую очередь, русским.
А после плена вернулся домой, в ставшее родным село Промзино Симбирской губернии. Революция пощадила семью управляющего имением графа Рибопьера, но лишила их дома. Несколько месяцев Николай отдыхал, восстанавливая здоровье, а потом пошел на службу. Негоже молодому, в девятнадцатом ему, бывшему штабс-капитану, исполнилось двадцать четыре, сидеть на шее родителей в съемной квартире.
Поработав пару недель в народном образовании, вернулся к привычной стезе. Ушел в Красную армию. Поступил в Краснознамённую пехотную школу. Командовал взводом, ротой, потом батальоном. Но душа, отравленная войной, тосковала. Как-то он написал своей сестре Зое: 'Празднуем вовсю, а на душе тоскливо. Шестого ноября вечером были орудийные выстрелы. Седьмого утром — народ и хождение по городу. Затем начались концерты, митинги, спектакли и прочее. Около старого памятника выстроили оригинальный памятник-пирамиду. Наши курсанты после призыва одного из ораторов согласились выгрузить с парохода двадцать пять тысяч пудов хлеба: работа тяжёлая, но работали хорошо… Восьмого вечером был у нас на курсах концерт-митинг и спектакль. Прошёл скучновато. Сегодня вечером пойду смотреть с курсами в театр 'На дне'…'.
Может быть, от тоски он женился в феврале двадцать первого?
Любит ли его Лиза? А он ее? Вряд ли… Слишком усердно она пилила его насчет продвижения по службе. Когда он вернулся из петропавловских боев с белоказаками, Лиза его не встретила, засидевшись у подруги. И он служил, пропадая в зимних и летних лагерях. Буквально жил на стрельбищах, а когда стал начальником Казанского пехотного училища, порой неделями ночевал в своем кабинете.
К высоким должностям и званиям он не стремился. Просто делал свою работу по-немецки обстоятельно и по-русски от души. Карьеризмом он не страдал. Может быть, поэтому он в партию вступил лишь в мае тридцать девятого, когда в воздухе ощутимо запахло новой войной. Хасан, Халхин-Гол, Финляндия — прошли мимо него.
А июнь сорок первого встретил, как и миллионы других, на западной границе. Никому и в голову не пришло снимать его с поста комдива сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии. Немец, говорите? Научитесь воевать как этот немец, тогда и разговоры о снятии заводите. Семь дней он держал тридцать девятый моторизованный корпус немцев на Витебском направлении. Гитлеровцы разбили лоб об упрямого Гагена. Нарушив полевой устав, он занял оборону не сплошным фронтом, а растянул дивизию аж на сорок километров, прикрывая полками и батальонами наиболее возможные места прорыва. Орудия были, но было мало снарядов. Склады остались у границ. Тогда хитрый Гаген вооружил бойцов бутылками с бензином. И не смог корпус сломать дивизию. Жаль, соседи подвели. Чрез неделю дивизия Гагена оказалась в окружении. Немцы начали кидаться листовками, в которых писали: 'Ваш командир — немец! Он специально завел вас в окружение!' Ну и стандартное — сдавайтесь, еда, комфорт и прочие радости плена.
Тогда Николай Александрович собрал расширенное заседание штаба. И рассказал о себе и своем плене. А потом спросил: 'Если есть ко мне какие-либо подозрения, готов передать свои полномочия любому из командиров и встать в строй рядовым бойцом!' К вящему сожалению гитлеровцев, командиры дивизии выразили полную поддержку своему командиру. И Гаген повел своих бойцов на восток. Практически без боеприпасов, без продовольствия, под бомбами — почти обычная картина лета сорок первого. За одним исключением. Дивизия вышла практически без потерь и сохранила не только знамя, но и тяжелые орудия. А по сводкам германского командования дивизия числилась уничтоженной. В сентябре сто пятьдесят третья стрелковая стала третьей гвардейской.
В январе же сорок второго Николай Гаген стал командиром четвертого гвардейского корпуса. И теперь вот рвался освобождать Ленинград. Свою родину. Он же родился под Петербургом. В местечке под названием Лахтинское. Отец, Александр Карлович, тогда работал управляющим имения графа Стенбок-Фермора. А потом достраивал Сестрорецкий курорт. Вот такова прихотливая судьба солдата…
— Разведка, почему нет языков? — спокойно спросил генерал-майор у прибывшего в штаб майора Орехова.
Тот пустился в объяснения. Мол, линия фронта неустойчивая, обстановка меняется ежеминутно, людей не хватает…
— Майор, — остановил разведчика Гаген. — Меня не интересуют объяснения. Меня интересует — почему вы свою еду не отрабатываете?
Гаген редко повышал голос. Спокойный, выдержанный, доброжелательный, но памятливый и не прощающий ошибок. Ошибка на войне — это смерть. И чем выше чин, тем больше смертей. Он требовал от людей того же, что требовал от себя. И наоборот. От себя требовал то же, что от людей.
Внезапно воздух взорвался трескотней автоматных очередей. Казалось, что били отовсюду.
— Немцы! Немцы к штабу прорвались! — заорал кто-то рядом с блиндажом генерала.
Офицеры штаба, вслед за своим командиром, стали выскакивать на воздух, хватая свои автоматы.
— Пррррекратить панику! — рявкнул Гаген. Когда надо — его рев мог перекрыть вой 'коровушек' — немецких реактивных минометов. На жену, вот, не мог рявкнуть так. Жена — это оружие массового уничтожения. Неуязвимое и беспощадное.
— Занять оборррррону!
Генерал-майор упал на бруствер, прижав приклад 'ППШ' к плечу.
— Товарищ генерал, Николай Александрович, да уйдите вы отсюда, Христом-Богом прошу! — плачуще сказал Гагену старший лейтенант, командир взвода охраны, Витя Пересмешко.
— Цыц! Что же я за генерал, ежели ни одного врага самолично не убил? Учись, боец!
И Гаген выпустил пару коротких очередей в туман, повисший на кривоватых деревьях.
Старший лейтенант сплюнул от отчаяния и тоже прицелился.
— Между прочим, Пересмешко, я коммунист и в Бога не верю, — спокойно добавил Гаген.
— Это оборот речи такой, товарищ генерал-майор!
Близкий разрыв минометной мины накрыл их болотной землей. Старлей кинулся на генерала и, навалившись всем телом, уронил того на землю.
— А ну слезь! — заорал Гаген. — Слезай, кому говорят! Я тебе не баба!
— Хуже! Вы наш командир! — заорал в ответ Пересмешко.
Внезапно, стрельба закончилась так же, как и началась.
Старший лейтенант, наконец, слез с генерал-майора. Не удержался и буркнул:
— На бабе я еще успею, а на генерал-майоре когда еще?
— Язык оторву, — погрозил Гаген наглому старлею. В военном быту Николай Александрович мог многое простить. Да и сам шутки соленые любил.
— Товарищ генерал-майор! — внезапно раздался веселый ор майора Орехова. — Языка заказывали?
Гаген приподнялся, машинально отряхнув шинель от глины. Помогло мало — но привычка!
— Какого языка? Ты его где взял, майор?
— Честно сказать? Сам пришел.
Конвоиры из разведчиков спихнули в траншею рыжего и чубатого обер-лейтенанта, очумело глазевшего по сторонам.
— Где взяли, повторяю? — негромко спросил командир корпуса.
— Да я ж говорю — сам пришел. Это из просочившихся автоматчиков, товарищ генерал-майор.
