Андрей Дугинец - Стоход
— Эй, мальчишька! Зови рабочих. Бегом!
Гриша стремглав помчался на склад. Рабочие знали, что если зовет сам, то прохлаждаться нельзя, и быстро собрались возле привода.
— У пана Скирмунта сгорело пятнадцать построек, — не дожидаясь, когда сойдутся все, заговорил Рабинюк. — Теперь туда нужно много дранки и доски. Только Мейзель нас может опередить. Тогда я не смогу платить вам по злоту. Лучше вы поторопитесь, поработайте ночку. Я уплачу два раза. Два раза! Понимаете? — повторил он, многозначительно подняв белый пухленький палец.
Рабочие молчали.
— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Рабинюк.
— Да что ж, хозяин, — выступил вперед Шток. — Оно б неплохо и подзаработать, да небо ж заволакивает… К ночи дождь пойдет.
— Ну и что же?
— Вишь ты, в непогоду нельзя. Покалечиться можно.
— Ну и что же? Я же вам два раза плачу. Два раза! И… даже еще на водку добавлю! — Бросив эти слова через плечо, Рабинюк сел в фаэтон и, развалясь на мягких подушках, стал обмахиваться веткой бузины.
Рабочие тихо совещались. А Гриша смотрел на хозяина, которого видел впервые. Уставленные в затылок кучера черные глаза с белесыми мешками под ними, огромный горбатый нос и тяжелая, как старый мокрый лапоть, отвислая губа, создавали впечатление, что этот человек презирает все на свете, кроме самого себя и своих денег.
Абрам Шток проработал на лесопилках Рабинюка около пятнадцати лет и знал, что такое работа ночью да еще в непогоду, поэтому он старался отговорить рабочих от предложения хозяина. Но здесь было много новичков, и все молодежь. Каждому хотелось заработать, и рабочие согласились. Чтоб не подводить артель, Шток молча кивнул в знак согласия и понуро пошел к своему станку.
Угадал старый человек, что погода испортится. С вечера пошел проливной дождь. А ночью разыгралась такая буря, что погонщик не слышал распиловщика, даже когда тот подходил к самому приводу и кричал во весь голос.
Гриша, подхлестнутый возможностью хорошо заработать, долго погонял лошадей веселыми окриками, свистом и даже песнями, а с полуночи начал клевать носом, спотыкаться и падать на разбухших от дождя досках привода. Под утро непогода и бессонная ночь вымотали из него все силы, и он попал ногой в шестерню. Кони остановились. На крик прибежал Шток. Гриша лежал под дышлом и, сцепив зубы, стонал. Левая нога его была вывернута в колене, и вся ступня прижата к дышлу огромными черными зубьями шестерни.
Шток распряг лошадей, чтоб не дернули и не втянули ногу дальше. Прибежали другие рабочие. Подняли дышло привода и вытащили пострадавшего.
— Чуяло мое старое сердце! Да не послушались. Не послушались, несчастные! — сетовал Шток. — За пятьдесят грошей хлопец остался калекой. Ох, люди, люди! Никак не поймут, что такое деньги. Никак им не втолкуешь!
— Нога-то целая, только помята, — успокаивали его рабочие.
— Где ж там целая! Где ж там… Скорее везите в больницу, тогда, может, хоть немножко будет целая.
Гришу положили на голые доски телеги и повезли. Возчику наказали не жалеть коня.
Старый Шток качал головой и тяжело вздыхал, глядя вслед бричке, тарахтящей по лесной дороге.
— Эх, люди, люди! Думают, вырвались в лес, так уже и на воле. Оно-то правда, тут ни стражник, ни приказчик не стоит над тобою с канчуком, зато ж злот хуже всякого канчука. Ой, как еще хуже! Люди боятся тех, кто отнимает деньги. А не хотят знать, что богач с полным кошельком куда страшнее бандита. Ох, как страшнее!..
* * *В комнате было уже совсем темно, а Александр Федорович с женой не зажигали лучины. Молча сидели они на скамье и, крепко прижимая к ушам наушники, слушали радио. Батарея давно села, и старенький детектор плохо брал даже самые близкие радиостанции. А они поймали сегодня Москву. Это было такой редкой и счастливой случайностью, что супруги не сговариваясь решили слушать, пока что-нибудь не помешает. Он с напряжением смотрел на дверь, она — в окно, не придет а и кто посторонний. Передавали концерт художественной самодеятельности. Сильные и дружные голоса пели песни, которых ни учитель, ни его жена никогда не слыхали. Кто-то танцевал, кто-то играл на баяне, скрипке, кто-то так выструнивал на балалайке, что, казалось, там, где идет концерт, дом ходит ходуном. Когда объявили следующий номер, Александр Федорович радостно шепнул: «Она! Та самая». Схватил карандаш, лист бумаги и начал в темноте набрасывать обрывки слов, по которым он один мог потом восстановить текст песни, которую услышал однажды, полюбил, а выучить не успел. Записав песню, Александр Федорович передал наушники жене, а сам начал ходить по комнате, тихо напевая:
Шел отряд по берегу,
Шел издалека,
Шел под красным знаменем
Командир полка.
— Сожги бумажку, — сказала Анна Вацлавовна. — Кто-то идет! Скорей!
Александр Федорович выключил радио, зажег лучину в коминке. Бумажка, брошенная в огонь, моментально сгорела. Клочок пепла сильной тягой уволокло в трубу. Сухие смолистые чурочки вспыхнули, затрещали.
Отворилась дверь, и на пороге появился Гриша Крук. Обеими руками он держал перед собою сома. Голова сома была на уровне груди, а хвост, изогнувшись, упирался в землю.
— Гриша? — удивился учитель. — Вернулся с заработков? Что у тебя с ногой?
— Добрый вечер! Берите его скорее, а то тяжелый. Это дедушка поймал сегодня, — не отвечая на вопрос, сказал Гриша.
— Да зачем же всего! — всплеснула руками Анна Вацлавовна.
— Вы дедушку лечили. А пан учитель ходил до ясного пана хлопотать за меня. Вот и берите.
Положив сома на скамью, хозяйка взяла нож.
— Если уж вам так хочется меня угостить, то я немного отрежу, а остальное неси домой. Ух, какой жирный!..
— Не надо резать! — остановил ее Гриша и неожиданно для себя соврал: — У нас дома еще есть.
— Ну, если так, то я половину отнесу в больницу. Не возражаешь?
Гриша мотнул головой в знак согласия. Ему было стыдно, что соврал. И он уже взялся за дверь, но Александр Федорович остановил его и пригласил сесть. Гриша присел на краешек скамьи и односложно отвечал на вопросы учителя о том, где он был, что случилось с ногой, сколько заработал.
— Мать сказала тебе, что долг с вас в этом году требовать не будут? — спросил учитель. — Осенью ты пойдешь в школу.
— Это вы уговорили ясного пана? — не зная, что сказать в благодарность, спросил Гриша, преданно глядя на учителя.
— Хочешь радио послушать? — предложил Александр Федорович. — Анна Вацлавовна будет жарить рыбу, а мы пока послушаем.
Гриша взял наушники, но при этом с завистью посмотрел на гармонь, висевшую на стене. Он никогда еще не держал в руках этот инструмент. И только раз слышал, как на нем по-настоящему играют. Это случилось в Пинске два года назад. Выдался удачный базарный день. Дед продал все корзинки и на радостях зашел с внуком в кабачок. Грише он заказал сладкой розовой воды с белой булкой, а себе стакан водки. Только начали пировать, в кабачок вошли два музыканта с большими гармонями, каких Гриша никогда не видел. Один старый, лысый, а другой совсем еще молодой, с длинными, желтыми кудрями. Молодой сел, положил голову на гармонь. Да как заиграет! У Гриши мурашки по спине пробежали. Кудрявый не растягивал мехи во всю ширь, как делают парни на вечеринках, а только подергивал гармонь неровными широкими рывками. Играл он что-то грустное, хватающее за сердце. А потом вдруг встал и, глядя в окно, где открывался зеленый заречный луг, запел высоким рыдающим голосом про разбойника Андрея Гона.
Людей было много, и все молчали.
Вдруг распахнулась дверь. Вошли полицейские и ловко, в один миг, надели на руки музыканта блестящие железные наручники. Когда его увели, второй музыкант рассказал, что это Алеша, сын кузнеца из их села. Участковый полицай Шибай начал ухаживать за Алешиной невестой, а узнав, что свадьба уже назначена, подпоил отца невесты и обманом обвенчался с нею. Девушка с горя повесилась. Алеша убил Шибая и вот зашел в кабачок попрощаться с белым светом и людьми.
Грише больше всего запала в душу не сама история Алеши, а его игра. Ему казалось, что гармошка понимала настроение Алеши и, даже когда он не пел, сама рассказывала о его неутешном горе. С тех пор Гриша решил научиться играть так, как Алеша. Играл он и на деревянной гребенке, обложенной тонкой камышовой бумажкой, и на зеленом ольховом листе, и на рогозе, испытывал дудочки из молодых побегов разных деревьев. Но даже на сопелке получалось совсем не то, что у Алеши.
И вот впервые так близко перед ним гармошка. Правда, не такая большая и красивая, как у Алеши. Но все же гармонь. Попросить? Может, учитель даст хоть в руках подержать.
Александр Федорович подбросил лучины в коминок и, заметив взгляд Гриши, устремленный на гармонь, спросил:
— Умеешь?
