Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Время уже склонялось к вечеру, и вот тут-то и произошло событие, которое я долго не мог понять и объяснить.
Пересылка есть пересылка, заключенные заходят, выходят. И вот в наш барак быстрым шагом входят четыре человека: впереди среднего роста хорошо для лагеря одетый молодой парень в сапогах с отвернутыми голенищами — признак блатного высокого ранга, за ним — свита. Чем понравились этой группе наши вагонки, неизвестно, но они направились прямо к нам. Нижние оборванцы моей вагонки были выселены без возражений, а с моим «приятелем» вышла осечка. На предложение освободить нары он не отреагировал, а когда главарь схватил его за руку, тот резко ее выдернул.
— Ты что, сука, хочешь, чтобы мы тебе рожу почистили? — закричал тот, в сапогах и снова дернул того за руку.
— Сука, говоришь? — говорит обиженный, и теперь уже сам, без насилия, встает с нар, забирает свой нищенский узелок и выходит из барака.
Эта четверка устраивается на освобожденных, вернее, захваченных местах, раскладывает постели, шумно переговариваются. Я думаю, что мне, пожалуй, лучше переменить место, хотя меня они и не задевали. Но просто так сразу встать и уйти не решаюсь, еще сочтут это неодобрительной демонстрацией.
Я подумал, что инцидент на этом закончился, но я ошибся. Через полчаса в барак заходит еще одна четверка, впереди — мой приятель, тот самый парень-обиженный, а за ним еще трое, неплохо одетых и на вид весьма решительных. Ну, думаю, сейчас будет схватка, а то и поножовщина. И ошибаюсь еще раз.
Пришедшие рассаживаются внизу подо мной, и начинается негромкий мирный разговор, но от разговора этого парень-обидчик бледнеет, и вид у него растерянный.
— Саня, я сука? — это голос обиженного.
— Нет, ты честный вор.
— Ленчик, я сука?
— Нет, ты честный вор.
— Жоржик, я сука?
— Нет, ты честный вор.
— Ну что, сейчас будешь получать или когда? — это уже вопрос к обидчику.
— Сейчас.
Все они выходят на свободное место в бараке, в руках у обиженного палка, довольно толстая (первую, которую принес ему мальчишка со двора, он забраковал).
— Стой здесь! Сними рубаху! Подними руки вверх!
Тот послушно все исполняет, а этот начинает его бить по спине. Бьет сильно, время от времени покрикивая: «Руки не опускай!» Казнимый, бледный, как мел, пот градом катится по лицу, но никаких криков не издает.
К тому, что с палкой, подходят вплотную все трое «судей», что-то ему говорят, по-моему, просят прекратить побоище, тот бросает палку на пол и кричит: «Убирайся отсюда, и чтобы я тебя в этом бараке не видел!»
Вся эта четверка быстро собирает свои вещички и исчезает из барака.
Мне вся эта картина совершенно непонятна, да и разговор, который велся подо мной, тоже не полностью доходил до моего сознания по причине насыщения его блатной лексикой, по которой я еще не был большим специалистом.
Позже мне соответствующие специалисты объяснили все произошедшее, и я, нарушая хронологию изложения, вкратце сообщу об этом читателю.
Воры в законе — это элита уголовного мира. У них огромные права и огромные привилегии, как на воле, так и в тюрьме или в лагере. Вместе с тем у них и ответственные обязанности. Они следят за исполнением воровских законов (а их много, и они достаточно сложные), определяют наказание и обеспечивают исполнение этих наказаний. Если же воровской закон нарушен самим вором в законе, то его «ссучивают», и он становится «сукой», то есть самым презираемым со стороны уголовников существом в лагере.
Воры в законе — тоже люди, они злятся, ругаются, ссорятся между собой и с другими людьми, но это все — преходящее и не влечет каких-либо серьезных последствий. Но Боже тебя сохрани обозвать вора в законе «сукой», хотя слово это как обычное ругательство — одно из самых распространенных в лагере. Но для вора в законе это смертельное оскорбление. Если это сделано простым фраером или некоронованным блатным, вор в законе сам определяет наказание. Если же это сделано другим вором в законе, вопрос о наказании решается сходкой нескольких воров, и чаще всего обидчик выдается обиженному с головой, и тот может с ним делать все, что угодно: избить, искалечить или даже убить.
Так что мне пришлось увидеть все стадии процесса: преступление, суд, приговор и исполнение наказания.
Нас грузят в вагоны. Эшелон огромный, вагонов сорок, а, возможно, и больше. Охраны чуть ли не целый полк. Еще бы, даже когда мы будем спать, их долг — бдительно нас охранять.
Вагон обыкновенный товарный, двухэтажные нары с двух сторон, деревянная кадка-параша, жестяной бачок для воды, почему-то очень небольшой для сорока человек, что принесет нам впоследствии немалые беды.
Коллектив дружный и вполне благоприятный: семь-восемь человек откровенно блатных, примерно столько же смирных бытовиков, остальные — вояки. Вояками в лагере называли и военную контру, и бывших военнопленных, и осужденных прямиком из Красной Армии. Советские вояки нисколько не чураются антисоветских, и почти во всех сомнительных ситуациях, коих в лагере возникает немало, все вояки, как правило, держатся вместе. Бытовики тоже склоняются на нашу сторону, если эта сторона выглядит надежно, что бывает далеко не всегда.
У нас сразу создается дружеская группа: я, урядник Юра Жерковский, командир артиллерийского орудия в Корпусе, и вахмистр Николай Иванов, но не тот Иванов, который командовал нашей группой при переезде из Цветля в Хорватию, а другой. В России много Николаев Ивановых. У нашей троицы хорошее место, на верхних нарах и возле окна — и воздуха больше, и смотреть интересно, хотя мы никому не препятствуем часами сидеть у окна и любоваться мелькающими пейзажами.
Старостой вагона избрали Николая. В углу у уголовников тоже объявился лидер, он был там в уголовной среде где-то на третьих ролях. Понятно, что за все время этапа никаких попыток со стороны уголовников грабежа или получения каких-либо привилегий за счет остальных заключенных в нашем вагоне не было. Был какой-то небольшой инцидент между одним блатным и бытовиком, но Николай немедленно прекратил его.
Остановки на станциях частые, но двух видов. Если эшелон останавливается на путях, близких к вокзалам, то двери не открываются, только стенки вагонов на каждой станции простукиваются снаружи деревянными молотками, чтобы вовремя обнаруживать возможные повреждения в целях побега. Ночью эти стуки очень надоедают. Я спрашиваю у одного уголовника, который показался мне бывалым зэком, почему не простукиваются полы, через которые убежать легче.
— Через полы не убежишь, — отвечает он. — Разве только слетишь.
— Почему же?
— А потому, что за последним вагоном тянется стальная кошка, и если ты будешь лежать между рельсами, то она разорвет тебя в клочья.
Не знаю, насколько это правда.
На некоторых станциях наш эшелон загоняют на дальний путь или в тупик, и тогда открывают двери, раздают хлеб и баланду и устраивают поверку. Процедура поверки чисто издевательская. Команда: «Все на правую сторону — марш! По одному на левую сторону бегом марш!» И всех, кто мало-мальски, по их мнению, задерживается, бьют этими самыми деревянными молотками по чем попало. Мы, которые молодые, ухитряемся проскочить, а людям постарше или послабее почти всегда по паре ударов достается.
Нас всех очень интересует, куда же нас везут. Видим, что на восток, но куда именно? На эту тему у нас ежедневно возникают дискуссии. Уголовники принимают в них самое активное участие, козыряют названиями лагерей, спорят, где лучше, где хуже, а для нас это все — темный лес. Иногда в разговорах мелькает «Колыма», постоянно в самом ужасающем смысле. А путь наш направлен пока именно в том направлении, уже проехали Красноярск, Иркутск, едем дальше.
Едем медленно, время идет медленно, скучно и нудно. Я начинаю рассказывать всякие истории из литературы, главным образом классически-приключенческой: Вальтер Скотт, Купер, Майн Рид, Гоголь. Я до сих пор хорошо помню, как я пересказывал «Страшную месть» Гоголя, напирая на всяческие ужасы и страшилки. Рассказы мои пользуются успехом, все слушают внимательно, просят «Давай, давай дальше!» Особенно примерными слушателями являются уголовники, их главарь часто подходит и просит: «Тискани романчика». Я тогда еще не знал, что звание «романиста» — достаточно почетное в лагере, и в свите крупного уголовного авторитета обязательно имеется свой придворный «романист». Тогда я рассказывал просто от души.
Ехать приходилось все тяжелее и тяжелее. Донимала жара. Вагонные двери открывали один раз в сутки для раздачи питания, поверки и угощения нас деревянными молотками. Не было воды. Если десятилитровый бачок (на 40 человек) заполнялся вечером, то к утру он был уже пустым. А днем безжалостное солнце распаляло вагон до состояния духовки, когда в ней пекут пироги. Крошечные окошечки не создавали никакой вентиляции, и жаркий и душный воздух практически не менялся. Конечно, мы понимали, что просьбы об увеличении времени открытия дверей никоим способом удовлетворены не будут и просили много раз хотя бы увеличить емкость бачков для воды, но и это не дало никаких результатов.
