Олег Смирнов - Июнь
В руинах Карпухин отыскал скатку, прожженную в двух-трех местах, шинель в общем годная. Пощупал сукно:
— Кровная драп-дерюга. Сподобится нам, товарищ сержант?
— Сподобится, — сказал Буров. — Ищи боеприпасы, оружие.
Они бродили по развалинам, сопровождаемые хилыми, ломкими тенями. Наклонялись, разгребая золу. Вот опорожненный, без крышки, магазин от ППД, обоймы пустые, а вот и с патронами. Рассыпанные патроны. Подберем. Овощехранилище, где был склад боеприпасов, взорвано, рассчитывать не на что. Подобрали и саперную лопатку в чехле — сгодится!
Слышно, как за околицей пролаяла дворняжка, с улицы ей отозвалась другая. Село живо? На площади, возле правления колхоза, зафыркал мотор. В селе немцы?
Остановились. И вдруг услышали шепот из кустов:
— Пшиятели! Цэ то я, Теодосий Поптанич…
Буров от неожиданности обезголосел, Карпухин сдавленно переспросил:
— Кто, кто?
— Цэ то я, Поптанич Теодосий… Ты Сашко, га?
— Ну, Сашка.
— Пшиятели, идить до мэнэ, в схорон.
— Это колхозный бригадир, — сказал Карпухин Бурову. — Я знакомый с ним, бывал в увольнении. Мужик навроде нашенский.
В кустах, за разрушенным блокгаузом, увидали усатого волыняка в кургузом пиджаке с продранными локтями. Покусывая усы, подтягивая заправленные в сапоги брюки, он говорил быстро и отрывисто, переспрашивал: «Разумиете, пшиятели?» Разумели. Не понять было нельзя: на смеси украинского, польского, русского, мадьярского, словацкого рассказывалось, как погибли последние защитники заставы.
Ворвавшиеся на заставу немцы избивали лежавших без сознания, израненных, покалеченных пограничников прикладами, кололи тесаками, топтали сапожищами. Единственным оставшимся в живых был ефрейтор Лазебников, художник. Его посчитали за труп и не добили. Волоча перебитые ноги, он приполз в село, укрылся в семье Станислава Демковского. Немцы разнюхали, выволокли Лазебникова во двор и пристрелили заодно с хозяином. Когда немцы, подобрав своих раненых и убитых, убрались с заставы, туда пришли Теодосий, старик Ян Сень и его дочка Фелиция, с которой гулял старшина Дударев. Похоронили убитых пограничников в братской могиле.
— И командирские жены, Надя с Маринкой, там закопаны? — спросил Карпухин.
Теодосий кивнул. Буров попросил:
— Покажи могилу.
За кустарником, где оплывшая траншея, — холм. На холме — пограничная фуражка с измятым верхом и сломанным козырьком. Увидав эту фуражку, Буров покачнулся, его поддержал под руки Поптанич. Земля плыла перед глазами, размываясь в очертаниях, теряя устойчивость. Буров пересилил себя, спросил:
— Кто плачет?
— Я, — сказал Поптанич, — жалкую за панов командиров, за старшину Дударева, Кульбицкого, та и за усих жолнеров жалкую, за Надиюз Мариной жалкую…
— И я плачу, — сказал Карпухин. Буров скрипнул зубами.
— Отставить слезы!
Всхлипывая, Карпухин утерся рукавом. Теодосий закусил ус: «Иой, йой, лышынько!». Буров скрипел зубами и покачивался.
На селе просигналила автомашина, сноп света лег на сады. Затарахтел мотоцикл. Теодосий сказал, что немаки на постое, не можно мешкать, вытащил из холщовой сумки хлеб, сало, луковицу, передал Бурову, объяснил: прихватил с собой харч, ну как кто живой из прикордонников? Буров пожал его бугристую от мозолей руку.
— Спасибо, товарищ. Прощай. Про нас ни звука. Разумиешь?
— Разумию, — сказал волыняк. — Закуда пойдэтэ, товаришши?
— На службу, — сказал Буров.
— Остерегайтесь иуд. Оден иуда продаешь усих.
Он исчез в кустарнике, а Буров и Карпухин побрели наискосок, двором.
У бомбовой воронки, зиявшей колодцем, Карпухин подтолкнул Бурова локтем в бок. Тот спросил:
— Что?
— Господи Иисусе, человечья лапа!
— Где?
— Да вон, вон, господи ты боже праведный!
Из-под размозженного бревна высовывалась кисть со скрюченными пальцами. Буров опустился на корточки, сдул с руки пепел. Манжетка гимнастерки. Наколка-звездочка между большим и указательным пальцами. Кто-то из наших: Он потащил за холодные липкие пальцы — и вместе с Карпухиным отшатнулся: рука подалась, потому что тела не было. Была одна рука, оторванная по плечо; пальцы сведены предсмертной судорогой, кость раздроблена, рукав изодран, стойкий запах гниения.
— А это… остальное? — отупело спросил Карпухин и заглянул на дно воронки. — Нету, ей-богу, нету… Человека захоронили, а руку оставили?
— Саша, у кого была наколка на правой руке?
— Звездочка наколота у старшины Дударева. Не он ли?
— Еще у политрука была звездочка…
На селе сигналили уже не одна, а две автомашины. Лунную землю полосовали лучи фар — рыжим по голубому.
— Саша, а чью шинель мы подобрали? И не полюбопытствовали… Взгляни! — сказал Буров, понимая: говорит и делает не то, что нужно, сейчас надо без промедления уходить с территории заставы, покуда немцы их не зацапали.
— Есть, взглянуть, товарищ сержант, — сказал Карпухин и, распотрошив скатку, отвернул воротник. На вшитом кусочке полотна химическим карандашом: «Ф. Лобанов». Буров сказал:
— Учились с ним в Ленинграде, в школе младших командиров…
— Мировой был человек сержант Лобанов.
— Был.
— А куда мы идем, товарищ сержант?
— Я же сказал: на службу.
Он пропустил Карпухина и пошел сзади метрах в пяти, наблюдая за местностью и за бойцом. Так они отправлялись в секрет сутки назад. Луна, плеск Буга, бульканье ручья, шелест листвы, лесная прохлада. Все так — только фашисты на нашей земле, только война. Если слова имеют цвет, то у этого, у войны, он черный. А может, и багровый.
В лещиннике, у ключа, Буров раскрыл гранатную сумку, и Карпухин раздул ноздри, сглотнул слюну, поплевал на руки. Буров разломил надвое краюху, ножом разрезал сало:
— На, подкрепляйся.
Карпухин с жадностью зажевал, а у Бурова засосало под ложечкой, затошнило от запаха пищи. От всего теперь его тошнит — от курева, от трупного запаха и от съестного, тоже интеллигент выискался. Он понюхал лук, переборол дурноту. Карпухин гудел:
— От харч!
— Сбавь тон, не шуми. И темп сбавь. На голодный желудок нельзя быстро есть. Разжевывай.
— Есть, остыть, товарищ сержант! Хотя и трудненько это: сутки с гаком не жрамши…
Запив ключевой водою, они выкурили по папироске. Буров растоптал окурок, поправил автомат.
— Подкрепился? Так вот: из пограничников заставы живые мы двое. И участок свой не покинем, будем охранять границу.
— Охранять? — переспросил Карпухин. — Она ж… это самое…
— Ну, не охранять — очищать от фашистов. И дожидаться подхода своих.
— А они подойдут?
— Должны, — сказал Буров. — А мы должны встретить их на вверенном участке как положено.
— Так-то оно так. Да с оружием, опять же с боеприпасами швах.
— Добудем у противника! А швах, между прочим, словцо немецкое. Обозначает: слабо.
— Пропади оно пропадом, коли немецкое… Тьфу!
Дозорная тропа, по которой хожено-перехожено. Трава мокрая: роса. Безлюдье. С востока — отзвуки пушечной пальбы, за лесом — зарево, по небу блуждают сполохи. На северо-восток проходят самолеты с зажженными бортовыми огнями, оттуда, из-за Буга. С бомбами. А где же наши самолеты, наши танки и орудия? На подходе, нелепо же у линии границы держать полевые войска. Подойдут и шарахнут немца: не суй свиное рыло в наш советский огород! Это изречение висит на стене в ленинской комнате, в рамке, Лазебников оформлял. Не висит — висело.
На голове Карпухина смутно белели бинты. Он оступался, поскальзывался, ворчливо поминал черта и бога. Бурова хряскало и кололо в коленке. В животе — тяжесть, будто кирпич проглотил, и эта тяжесть пригибала, сутулила. Буров распрямлялся, приглядываясь и прислушиваясь. Никого и ничего подозрительного.
Вчера они с Карпухиным шли по дозорке: сторожко, ступая на пятку, плавно перекатываясь на носок, теперь же как попало, шаркая, загребая. Нет-нет и хрустнет сучок. Непорядок, но выдохлись.
Отдохнуть бы малость. Набраться силенок. Так и сделают: доберутся до охотничьего домика посреди глухоманной топи; немцы могут туда и не заглянуть.
— Товарищ сержант, неужели мы вдвоем остались от заставы? — спросил Карпухин. — Может, еще кто уцелел? Из нарядов? Какие были на границе, как мы с вами.
— Вряд ли.
— Почему же вряд? — вдруг заспорил Карпухин. — Очень даже вероятно! Не убитые, просто пораненные. А то и вовсе живые-здоровые блукают, как мы с вами. Может, натолкнемся на своих.
Пограничники шли затылок в затылок по межболотной тропке. Она податливо чмокала, а ступи с нее чуток — провалишься и пропадешь. Буров отшатнулся: по пояс в болоте стоял человек. Он был мертв, голова запрокинута, будто человек разглядывает звездное небо с багровыми отсветами пожаров. Шея в загустевшей крови. Одна петлица оторвана с частью воротника, на другой — три треугольничка. Старший сержант, узбек ли, казах, судя по робе — из стройбата, что возводил доты. Как его сюда занесло, на топь? Умер, видимо, от ран, болото засосет — и хоронить не потребуется. Оружия при сапере не было, но на тропе валялся подсумок, набитый винтовочными патронами. Карпухин поднял его, а Буров вытащил из нагрудного кармана погибшего документы, в тисненой обложке — партбилет.
