К. Цетник - Дом кукол
Его лицо беспробудного пьяницы улыбается. Он притягивает ее к себе силой и втолковывает ей:
— Немецкие солдаты тебя научат, как отворачиваться от мужских объятий, кошечка моя…
Даниэла пряталась за давящими ее спинами, и в голове ее беспрерывно стучало: «Немецкие солдаты научат тебя!.. Немецкие солдаты научат тебя!..»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда Гарри был переведен из лагеря Сакроу в трудовой лагерь Нидервальден, он почему-то числился санитаром.
«Комната для больных», которая была его пристанищем и спасением, походила скорее на комнату игрушек для сумасшедшего. Эта комната, размером четыре на четыре метра, появилась как дань капризу начальника лагеря, которому непременно хотелось похвалиться как перед своими коллегами из ближайших лагерей. Единственная кровать там — была детская. Туда же поставили застекленную тумбочку, и на каждой из трех ее полочек было выставлено множество маленьких бутылочек и флаконов. Начальник лагеря получал большое удовольствие от вида множества бутылок с наклейками и надписями по-латыни.
Весь лагерь производил на Гарри впечатление ужасного кошмара. Люди шатались по лагерю как опустошенные: они шли, куда их вели, стояли, где их останавливали; двигались, словно вагоны по рельсам после отцепления их от паровоза — пока не прекратится инерция движения.
Гарри, существование которого в качестве санитара было относительно легким, по сравнению с остальными, сохранял способность осязать и чувствовать весь ужас, окружавшей его жизни.
Странно, что судьба выбрала именно его. Он никогда не пытался привлечь к себе внимание, и его добрый друг, художник Генри Баум, как-то в разговоре сказал ему: «Сильными локтями ты не наделен, Гарри, но вместо них тебе даны крылья, с помощью которых ты достигаешь куда большего…» Странно, что санитаром он стал именно здесь, в немецком трудовом лагере. Ведь здесь без всякого сомнения имелись даже дипломированные врачи — жалкие живые скелеты, блуждающие около «бауштеле».
В первый же день пребывания Гарри здесь, когда он вернулся под вечер с рабочей бригадой из «бауштеле», его вызвал из рядов начальник лагеря, оглядел с головы до ног и тут же присвоил ему титул врача.
— Доктор! Мы создаем в нашем лагере комнату для больных…
Ему очень хотелось жить, и он не возражал. Он чувствовал, что еще несколько дней работы в строительной бригаде, и его принесут мертвого.
А жить ему очень хотелось.
Видит Бог — ему стыдно смотреть в глаза остальным лагерникам, особенно когда их выгоняют на работу. Они шагают на работу, а он поворачивается и уходит в комнату «игрушек». Вечером они возвращаются с работы, неся на плечах погибших. Бог свидетель, ему, Гарри, стыдно… Чем он лучше других? Разве его кровь краснее их крови? За какие же заслуги сидит он целый день в лагере, сложа руки? Ему следовало бы плюнуть в лицо, а они, наоборот, смотрят на него взглядом побитой собаки, боязливо и почтительно: доктор! У него своя комната. Его не бьют и не истязают, как их, не ведут на работу, и он не носит рвань.
Когда он проходит мимо с двумя мисками супа в руках, бывает, что кто-нибудь рискнет спросить:
— Доктор! Когда разрешите зайти перевязать ногу?
— Когда вам будет угодно, — отвечает Гарри.
Глаза несчастного, который осмелился спросить, сияют. Оказывается, с доктором можно разговаривать: он не выбьет тебе зуб или носком сапога не ударит тебя в пах, как капо.
Странно. Почему судьба остановилась именно на нем. Начальник лагеря оберегает его, считая Гарри неотъемлемой принадлежностью комнаты для больных. Ему даже выдали белый шелковый плащ, отнятый, конечно, у кого-то, кого привезли сюда.
— Доктор! Сделай себе из этого белый халат. Пусть все видят и знают, что в лагере есть врач. Сшей себе из этой ленты красный крест на рукав. Большой крест, чтобы он был виден издали.
Во время проверок он стоит отдельно, хотя даже капо и другие лагерные надзиратели — в общих рядах. Но врач в белом халате с громадным красным крестом на рукаве — как бы князь среди лагерных аристократов.
Судьба заступилась за него, сделав именно его, Гарри, своим баловнем.
В шкафу выстроены бутылки. И на столе тоже стоят бутылки. Так это выглядит лучше, внушительнее. На столе разные медицинские баночки, мисочки, в них приправы и мази. Многие из этапников взяли с собой лекарства в лагерь на всякий случай.
Когда прибывает новый этап, начальник лагеря обычно заходит в комнату для больных и с радостным ржанием сообщает:
— Доктор! Целая сокровищница для нашей больницы. Пойди и принеси все!
В углу барака, в том месте, где прибывшие проходят последний обыск, валяются на полу, в стороне от других вещей, бинты, пачки ваты, пузырьки йода, валерианка, баночки ихтиола, цинковой мази, флаконы дистиллированной воды, порошки от головной боли, таблетки против запора, против поноса — в самом деле, сокровище для лагерной «больницы».
На покрытом стеклом лакированном столе прибавляются еще игрушки: блестящие алюминиевые патроны таблеток, красивые немецкие лекарственные препараты, всякие снадобья. Пустые коробочки нельзя выбрасывать. Если бы врач посмел такое сделать, он поплатился бы головой. На стене висит лист, куда записывается с немецкой точностью каждая коробочка, полученная от этапа. На столе все должно быть поставлено в ровные ряды. Все должно быть вымерено и высчитано по высоте и длине. Порядок! Порядок! Дисциплина!
Очень нравятся начальнику лагеря хирургические инструменты из нержавеющей блестящей стали. Эти инструменты он получил как подарок для больничной комнаты от командира бюро обслуживания «особого отдела». Они тоже должны быть выложены на стекле стола по размеру и обязательно по прямой линии. Расстояние между каждым — один миллиметр.
Если б только положили в эту комнату больного, хотя бы на один день! Упаси бог! Об этом и думать нельзя. Все знают, что кровать поставлена в больничной комнате только для видимости. К ней даже нельзя притрагиваться! Если бы кому-то позволили хоть на один день лечь тут, на полу. Но в лагере не разрешается быть больным. Ведь начальник лагеря для того и создал больничную комнату, чтобы все были здоровыми.
Вечерами, после работы, выстраивается большая очередь перед дверью больничной комнаты. Это те, которые еще ощущают мучительный голод, изводящий их тело после того, как проглотили свою порцию жидкого, водянистого супа и вылизали миску изнутри и снаружи. Но те, которые получают свою порцию супа уже только по инерции, по привычке, те больше не становятся в очередь на прием к врачу, даже если их тело истерзано, как использованная половая тряпка. Так или иначе — их раны уже не кровоточат; такие после супа лезут на нары и ждут утреннего гонга на подъем, чтобы опять шагать в рядах на работу; они уже не различают, прошла ли еще одна ночь, они не знают, есть ли еще в мире ночи или все уже исчезло. Это лишь продолжение существования — когда позабыто начало и не видно конца. Это состояние — стадия мозельманства.
Иногда, когда слышится вечерний гонг, означающий сигнал к выключению света, мозельманы сползают с верхних нар, выходят из барака и направляются на площадь переклички и проверки, чтобы выстроиться, как положено в лагере по приказу. Они перепутали вечерний гонг с утренним. Они уже готовы опять шагать на работу. Кто-то из лагерного начальства прогоняет их обратно в их конуры, а они удивляются: что же случилось? Их мозг воспринимает только резкий удар гонга.
По вечерам больничная комната заполняется голыми ногами и руками. Всюду одни ноги.
Гарри снимает повязку с распухшей ноги. Рана распространилась большим кругом по всей ноге, и в нос ударяет вонь гниющего мяса. От ноги подымается теплый пар, как от навозной кучи, когда после длительного времени снимают с нее верхний слой. Вот опять корзина для бумаги наполнилась ошметками от рук и ног. У многих ампутация проходит удачно. Особенно пальцев. Начинается с ногтя. Гниль распространяется и переходит на всю ладонь, или на ближайший палец. Он ампутирует гнилой палец, и через несколько дней рука вылечена. Конечно, если лагерник до того не успел испустить дух от ударов по голове.
Больные не издают ни звука. Гарри режет по живому телу ножом, как по гнилому плоду, а лагерник сидит на стуле, как будто ему просто состригают ноготь на ноге. Неужели завтра он сможет, на этой ноге ступать, да еще пойти на работу?
Бывает, садится лагерник на стул напротив.
— Что у вас болит?
Человек не опух, он лишь куча сухих костей, покрытых просвечивающей насквозь пожелтевшей кожей. На теле не видно открытых ран. Рот раскрыт — голоса нет. Человек словно ищет свой голос и не может отыскать. После усилий он показывает пальцем: болят ресницы…
Зрачки его страшно расширены, заполняют всю глазницу, как зияющие отверстия.
