Иван Шамякин - Зенит
Резко разворачиваю пушку. Сразу ловлю «юнкерс» в прицел. Фашист заходит во второй раз. Высота у него после первой атаки такая, что, если прорвется и спикирует на нас снова, наверняка не промахнется. Взлетим мы в небо, чтобы найти братскую могилу на дне озера.
Ах, молодец Зина! Каким плотным трассером перерезала фрицу дорогу! Ну, теперь и я не выпущу тебя из прицела!
— Ого-онь!
Посылаю одну очередь. Другую… Кричу что есть силы:
— Заряжай быстрей!
Со звоном катятся по железной палубе гильзы.
Вижу… ей-богу, вижу, как снаряды прошивают самолет (потом никто не верил, что я увидел попадание; да, бывает, наверное, какое-то особое зрение — внутреннее, что ли).
«Юнкерс» вдруг не вниз пошел, не в пике на баржу, а, круто задрав нос, рванул вверх и… выплеснул в небо столб огня. Взорвался бензобак? Или снаряд попал в бомбу, предназначенную для нас?
Обломки самолета, брызги огня упали на палубу баржи, ранив двоих человек. Но я не видел, как тушили огонь, помогали раненым. Я оглох от радости.
Люди на корме кричали «ура». Савченко обнимал меня.
Шаховский похвалил:
— Молодец, комсорг.
Трухан прошелся вокруг пушки на руках, вниз головой.
— Дайте отвертку, я проколю ему дырку для большого ордена.
А Зина Петрова — ах, эта Зина! — не постеснялась при офицерах, при бойцах поцеловать наводчика.
— Награда от меня.
А сама мурзатенькая от пороховой гари.
И — странно! — неожиданный поцелуй девушки, легко целовавшей других, действительно показался наградой.
5
Штаб дивизиона разместился в пригороде. Расселились шикарно, с комфортом, о котором не мечтали не только во время войны — в Мурманске и в Кандалакше теснились в землянках, — но и до войны в такой роскоши, наверное, никто не жил. Разве что Шаховский, да и то вряд ли. Секретарь райкома Колбенко, начальник станции Кузаев — такие должности занимали! — и те имели тесные квартирки из двух комнат. А тут заняли целый поселок, домов пятнадцать. Да каких домов! Новеньких, из-под молотка. На бревнах двухэтажного особняка — бывшей финской конторы, ставшей командным пунктом, — не высохла еще смола.
Немного дальше в поле торчали черные столбы с натянутой между ними колючей проволокой, высокие караульные вышки и низкие длинные бараки. Там был лагерь наших военнопленных.
Поселок, судя по тому, что в нем было, по документам, которые мы жгли, строили не военные — гражданская фирма. В возведении такого смолистого рая рядом с лагерем был не только политический смысл, но и психологический расчет. Работайте, русские рабы, и смотрите, как культурно умеют хозяйствовать, жить победители! Любуйтесь на сказочные домики, клумбы, на посыпанные песком дорожки! Любуйтесь и… умирайте, обессиленные работой и голодом.
Фирма заготавливала лес. Между лагерем и поселком, вдоль узкоколейки, лежали штабеля бревен и досок — тысячи кубов.
Оккупанты есть оккупанты. Сколько леса в самой Финляндии, но карельский — вкуснее, выгоднее. Лес, конечно, везли в Германию — много документов на немецком языке. Плата Рути, Таннера, Маннергейма Гитлеру. Плата за полученную возможность гнать финских рабочих и крестьян в бойню. Плата за право служить фюреру, за железные кресты, которыми «сюзерен Европы» награждал своих верных вассалов. Плата за Великую Финляндию — до Урала. Ох, как мечта о ней туманила головы финским генералам, буржуазии! Об этом говорили мы с Колбенко, с интересом осматривая с самого утра поселок и штабеля подготовленных к вывозке досок.
От хвойного аромата между штабелями, где воздух оказался густым, как сама смола, кружилась голова. Мы как бы ревизовали все это добро, брали на учет. Заглядывали в каждый домик, у которого Кузаев выставил уже караульных. Нет, по-хозяйски ревизовал все, пожалуй, один бывший секретарь райкома, видимо прикидывая, как бы мог использовать лесопильное богатство в своем степном районе. Вместе с ним я радовался трофеям — этому огромному лесоскладу.
Утренняя мгла, предвещавшая новый душный день, была розовым туманом, и я не ходил — плавал в сказочном благоухании. Не изведанное до того состояние странного опьянения.
Я не спал две ночи. Почти не спал. Буксир вернулся за баржей только под вечер. Пришли мы в Петрозаводск глубокой ночью. Еще и сейчас где-то в порту идет разгрузка. Но о барже, где я прожил, может, самый волнующий в жизни день, я уже не думаю — не боюсь за людей, за пушки, за снаряды. Бойцы, разгружающие баржу, снова под охраной дивизиона, хорошо научившегося сбивать налетчиков. Да и не только нашего дивизиона. Недавно с недалекого, за лесом, аэродрома взлетали истребители. Явно пошли на перехват. Не тех ли «юнкерсов», что с опозданием идут топить нас.
Колбенко говорит, что Кузаев при нем приказал Муравьеву немедленно писать представление на меня — к ордену Отечественной войны.
Даже стыдно так радоваться еще не полученному ордену; представляли меня уже раз на орден, а дали медаль «За боевые заслуги». Но тогда я и представление, и получение воспринял спокойно. А тут обдало такой волной радости, что хотелось прыгать и кричать. Нехорошо офицеру, политработнику, провоевавшему три года, так возноситься от одной мысли про орден.
Захотелось — чтобы унять, приземлить свою радость — признаться Колбенко, что не такой уж я герой. Набрался страха и до того, как «юнкерс» атаковал баржу, и особенно после. Не страшно было разве что во время боя. А после, когда обломки самолета проглотил заонежский залив, не один я, все — Шаховский, Пахрицина, Трухан, до того беззаботно спавший, капитан буксира постоянно смотревший на воду, которая поглотила его пароход, — все с особым вниманием следили за небом: не летят ли? Никто больше не спал, не загорал, не купался.
Не сомневались — прилетят. Не могут не прилететь. «Юнкерсы», с которыми шел тот рисковый, могли не заметить гибели товарища, где-то отбомбились и прошли мимо, уверенные, что третий возвращается с более очевидными результатами своей атаки. Но на аэродроме поймут, что произошло. И загорятся отомстить. Финны настойчивые.
Нет, не прилетели. Не до того, значит, командованию, чтобы бросать целое звено бомбардировщиков на какую-то затерянную в просторах озера баржу. Есть цели более важные и близкие — поддержать свои, панически отступающие части.
Уяснить это — тоже радость. Я так и сказал Колбенко. О страхе же своем смолчал. Однако чувствовал себя неловко, скрывая от «отца и учителя» томление души. Константин Афанасьевич еще год назад предложил: «Будем жить, ничего не тая друг от друга». Сам он признался:
— Боялся я за тебя.
Скупо сказал, просто, но задушевно. Правда, может, не столько тронули его слова, сколько то, что он и Кузаев не спали: в порту ожидали прихода баржи.
А я плаваю, пожалуй, в разных туманах — то в розовом, то в сером, а то и в черном. Нет, черного тумана не бывает. Бывают черные букеты разрывов. Лида! Вот выдумала! Она, конечно, уже знает о нашем возвращении. Успокоилась. Росло желание скорее увидеться с ней.
— Сходим к Данилову, Константин Афанасьевич. — Не вопрос — просьба.
Колбенко усмехнулся: догадался, почему меня в такую рань потянуло на батарею. Люди, скорее всего, спят еще: разгружались, занимали позиции… Устали. Но я не стыжусь догадки парторга.
Я утомлен. Хотелось лечь на доски между пахучими штабелями и заснуть крепким-крепким сном. А подумал про Лиду — и сонливость прошла.
У Колбенко настроение тоже неровное. То он хорошо порадовался трофеям — бревнам и доскам, то едко покритиковал Кузаева:
— Делит дома между службами, как куркуль добро между сыновьями и зятьями… Кого больше люблю… Будто оно навечно его, это добро.
Парторг, понимаю я, поспорил из-за места для нас, была у него слабость: казалось ему, что и командир, и замполит принижают роль партийного организатора. Мне немного странно его раздражение из-за такой ерунды. Да устроимся как никогда раньше. Всем службам хватит места! Будто специально для нас строили финны этот поселок. Стоило мне вспомнить про батарею — и Колбенко снова упрекнул «отцов дивизиона», как он, бывало, иронически называл командира и замполита:
— А Данилова посадили бездумно. В лагере.
— На могилах наших людей?
— Дело не в могилах. На фронте все стоят на могилах. Они думают: высшее командование — дураки. Да и гражданские власти, которые появятся не сегодня завтра… Что им, не понадобятся бараки? Увидишь: попросят оттуда батарею. И будет Данилов копать новые котлованы. Да и нас могут выселить.
На батарею Колбенко не пошел, и я не отважился просить его вторично.
— Пойдем в город, поищем людей, переживших оккупацию. Мертвый город. Но всех они не могли изгнать. Есть люди!
Людей, бывших в оккупации, он искал в Медвежьегорске, искал и здесь вчера вечером. Рассказывал, что беседовал вчера с портовыми рабочими, но помешал Зубров: присоединился, а говорить с людьми не умеет — допрашивает, как прокурор. Естественно, рабочие замкнулись. Разговор не удался.
![Георгий Гуревич - В зените [Приглашение в зенит]](/uploads/posts/books/68105/68105.jpg)
