Андрей Семёнов - Пятая рота
— На.
— Что это?
— Брага. Пей.
Я выпил. Брага была сладкая и пахла дрожжами. Наркотическое опьянение осложнилось алкогольным. Я почувствовал, что наелся и мне стало так хорошо в тесном кругу таких чудесных дембелей, которые почему-то стали двоиться. Я опьянел окончательно.
— Саня, подойди, — сказал кому-то Вован.
Подошел здоровый высокий парень с погонами старшего сержанта.
— Вот, — хлопнул его по плече Вован, — его держись. Он тебя плохому не научит. Мы уйдем на дембель, а тебе еще здесь долго служить. Санек, помоги молодому, если что.
— Какой вопрос, Вован? — ответил Санек и протянул мне руку — Саша. Барабаш.
— Андрей, — насилу выдавил я из себя: язык начал отказывать — Сёмин.
Мне показалась странной и смешной его фамилия: Барабаш — Бумбараш. Барабашка — Бумбарашка. Вслух я это высказать не рискнул, но сдержать смех не смог и он, идиотский, совершенно дебильный смех, вырвался из меня. Так смеются даунята в зоопарке. Остальные посмотрели на меня и, правильно оценив мое состояние, заржали в ответ. Надо мной. Пьяным, зеленым и глупым.
7. Губа
Решено было идти на фильм, который уже начался. Показывали его в летнем кинотеатре, который располагался между клубом и спортзалом. Так как полк был на операции, то большинство скамеек были свободны, и мы легко нашли себе места. По той причине, что я уже принял дозу, то, сидя сейчас на скамейке с земляками, не совсем ясно понимал: что это был за фильм, про что он и вообще — где я нахожусь? Меня в полубессознательном состоянии привели и усадили. Я пришел и сел. Главным для меня сейчас было не упасть, потому что корпус то валился назад, то клонился вперед и никак не мог закрепиться в вертикальном положении. Все предметы двоились и казались необыкновенно забавными. От этого с губ моих не сходила идиотская усмешка и временами вырывался идиотский же смешок, который веселил окружающих. Сидящие рядом то и дело понимающе оглядывались на меня: «раскумарился парень». Когда фильм кончился, мы вернулись в каптерку — «добавить еще по одной». Я не обратил внимания на то, что Барабаш надел на руку красную повязку, куда-то вышел и скоро вернулся. Оказывается, он был дежурным по шестой роте и ходил в штаб докладывать дежурному по полку, что вечерняя поверка проведена, лиц, отсутствующих по неуважительным причинам нет, весь личный состав в настоящий момент отдыхает в соответствии с распорядком дня. В наркотическом угаре я прохлопал и поверку, и отбой. У меня и в мыслях не сверкнуло, что меня, хватившись на поверке, могут сейчас искать с собаками по всему полку!
Отсутствие молодого на поверке — это ЧП! И старослужащего не похвалят за отсутствие на вечерней проверке. Но это — старослужащий. О нем беспокоиться никто не будет. Может, он у земляков засиделся, а может, где-нибудь в парке пьяный спит? Найдется, никуда не денется. А молодой? Где может быть молодой, если его нет на вечерней поверке? Да где угодно! Может, в банду рванул, а может, повесился. Не вынес тягот и лишений. Поэтому, если на отсутствие в строю деда или дембеля снисходительно махнут рукой, то духа будут искать всей ротой хоть до рассвета, пока не найдут. И вся рота, не смыкая глаз, будет тщательно прочесывать все строения, вплоть до туалета и помойки, заглядывая во все уголки и закоулки в поисках блудного духа.
Видя мое состояние, и правильно рассудив, что самостоятельно до модуля я не дойду потому, что просто не найду его, Санек и Вован взяли меня под руки. Идти было не более сотни метров, но дорогу мы проделали за полчаса, так как мне непременно необходимо было спеть. И я спел. Громко. Так, чтобы желательно весь полк слышал:
Мы с ним росли в одном дворе
и я открою вам секрет:
У нас с Сэмэном папа был один!..
На крыльцо штаба вышел дежурный и нехорошо посмотрел в нашу сторону. Земляки унесли меня в темноту.
— Тише, дурак, — зашипели они на меня, — на губу захотел?
— А хрена ли мне губа?! — я вырывался с пьяной лихостью, — слушайте еще одну песню.
Когда меня поднесли к модулю, с крыльца слетел маленький коренастый лейтенантик.
— Сёмин? — спросил он моих земляков.
— Так точно, младший сержант Сёмин, — непослушным языком промычал я и пояснил ситуацию, — прибыл для дальнейшего прохождения службы.
Меня мутило и хотелось спать, а не объяснять глупому летёхе, что я встретился с земляками, мы посидели, как положено, что поверка никуда от меня не денется, что их, этих поверок, было уже две сотни штук и еще пять сотен впереди, а земляки завтра могут уехать домой. Нечем было объяснять: язык отказал окончательно и я мог только мычать.
— Спасибо, мужики, — лейтенант поблагодарил моих земляков, — дальше я сам.
Вован и Санек хлопнули меня по плечу напоследок:
— Давай, держись, Сэмэн.
Я встрепенулся и успокоил их, заявив:
— Мужчина все невзгоды должен переносить на ногах!
Ноги мои были немного подогнуты, так что самостоятельно я мог стоять и «переносить невзгоды» только с большим трудом. Земляки пропали во тьме. Им тоже хотелось спать. Лейтенант посмотрел на меня, понял, что разговаривать со мной в таком состоянии бесполезно и коротким справа двинул мне в подбородок. Из разбитого подбородка потекла кровь.
— На губе, сучонок, службу продолжать будешь.
Он как-то неаккуратно зацепил меня за рукав и поволок в сторону караулки. Ночная наша прогулка проходила в полной темноте и при полном молчании сторон. Летёха не ругал меня, не отчитывал, а просто тянул в караулку. Мне же не хотелось ничего объяснять: я уже спал, перебирая ногами мимо палаток, мимо каптерки, в которой мы так хорошо сегодня посидели, мимо столовой и ПМП пока, наконец, не приковылял в караулку. Человек десять караульных свободной смены из курилки с любопытством смотрели: кого это привели на губу после отбоя? Капитан-начкар тоже разглядывал меня с интересом, будто я из кунсткамеры выполз.
— Принимайте, товарищ капитан.
Летёха сдал меня начкару.
— Сёмин? — обратился ко мне капитан.
— Так точно, — кивнул я, — младший сержант Сёмин.
Объяснять еще и ему, что я «прибыл для дальнейшего прохождения службы» не хотелось, да и не моглось: глаза слипались.
— Резво службу начал, — похвалил он меня. — Всем полком тебя искали. Ну, иди, отдыхай, Сёмин. Завтра начнутся твои дни золотые. Выводной!
В караулку вошел рядовой с автоматом. По виду — дембель.
— В сержантскую его, — капитан кивнул на меня как на мешок с ветошью.
Гауптвахта помещалась в одном здании с караулкой, только вход в нее был отделен высоким забором из профильных стальных листов. Импровизированный забор заканчивался колючей проволокой и «путанкой» поверх нее. У «губы» был свой небольшой дворик, в углу которого стоял скворечник сортира.
— Бери щит, — выводной кивнул мне в сторону стопки деревянных длинных щитов, окованных железом. Я взял один, очень тяжелый, — Проходи.
Камер было всего четыре: одна слева, для офицеров и прапорщиков и три справа, для рядовых, сержантов и подследственных. Выводной открыл среднюю:
— Спокойной ночи.
Я зашел в камеру. Не хоромы, надо сказать: голая бетонная коробка с маленьким зарешеченным окошечком под потолком на противоположной от двери стене. Ни нар, ни стола, ни табуретки. Голые стены и бетонный пол. Даже параши нет. На полу, примостившись на таких же щитах, что и у меня, уже спали три сержанта. Я пристроил свой щит и лег на него. Спать без подушки и одеяла на жестком дереве было, конечно, не так комфортно как в казарме, но, на голом бетоне было бы еще хуже. Приняв, наконец-то, горизонтальное положение я моментально заснул.
Чарс и бражка сделали свое дело: эйфорию сменил здоровый солдатский сон с неизменным сюжетом про дом родной и любимую девушку. Я даже не успел подумать о том, что сегодня, возможно, установил рекорд Афганистана и стал чемпионом Сороковой армии по скорости попадания на губу. Попасть на губу в первый же день своего пребывания в полку — да что там день! — через полсуток после приезда в полк — такое, действительно, надо уметь.
Ох, не следовало бы мне начинать свою службу в войсках с губы! Не в добрый час я попал на нее!
Губари делают всю самую грязную работу в полку: убирают помойку, вычищают выгребные ямы, укладывают дёрн. Вся это работа не просто грязная, а очень грязная и невероятно вонючая. После денька-другого вывода на работы, от губарей несет такой парашей, что рядом и стоять-то противно. И, ведь, не «отмажешься» от работы: за отказ от работы начгуб — начальник гауптвахты — добавит сутки, и лишнюю ночь ты проведешь на жестком щите в бетонной коробке камеры. Начгубов же на все гауптвахты Советской Армии специально подбирают с садистскими наклонностями, чтоб губарям было понятно — губа не санаторий. Впаяет тебе и сутки, и вторые — не поперхнется! Так стоит ли усугублять? Поэтому, на губе работают все — и деды, и дембеля. С чувством собственного достоинства, солидно и не спеша, таскают они носилки с *овном или прижимают к животу куски мокрой земли с кустиками травы — дёрн. Пожалуй, можно поспорить: что хуже? Убирать помойку при плюс пятидесяти, вдыхая ядовитые испарения, которые валят с ног или дерновать? За два часа работы на помойке и хэбэ твое, и сам ты пропитаешься гнусным запахом разложившихся и гниющих на жаре отходов. С эти запахом ты вечером вернешься к себе в камеру, и утешением твоим будет лишь то, что и сокамерники твои пахнут не лучше. Нет, еще хуже, чем убирать помойку — это укладывать дёрн! Сперва трясешься в кузове самого грязного грузовика в полку за этим самым дерном, затем на берегу какого-нибудь ручья лопатой аккуратно отдираешь пласты плодородного слоя почвы с травкой, потом бережно, чтобы пласты дерна не рассыпались в руках и не пришлось бы все начинать заново, грузишь дерн в кузов, привозишь в полк и нежно беря дерн на руки из кузова, укладываешь, подбивая пласты друг к другу в том месте, где укажут. При этом рукава и живот у тебя остаются крепко выпачканными в земле и траве. Но и это еще не все. После укладки ты долго и упорно носишь ведрами воду, поливая уложенный участок дёрна, чтобы трава быстрее принялась на новом месте. И все это только для того, чтобы беспощадное афганское солнце меньше, чем через неделю спалило плоды рук твоих, и на месте дерна остался бы толстый слой засохшей грязи, которую предстоит убирать. Самая грязная и бесполезная работа на свете!
