Станислав Гагарин - Мясной Бор
Да, фюрер построил кацеты, в которых сидели и его соотечественники. Но во-первых, он научился этому у большевиков, имевших подобные учреждения уже полтора десятка лет, от знаменитых Соловков до истинно социалистического объекта — Беломорканала. Во-вторых, в концлагерях сидели либо уголовники, либо коммунисты, с которыми ему пришлось так долго бороться за власть. Что же касается евреев, то вождь относил их к смертельным врагам нации. Ведь и сейчас в основу пропагандистской работы в вермахте нацисты вкладывали тезис: мы пришли в Россию, чтобы помочь славянам освободиться от еврейской деспотии, именно евреи поработили русский народ в семнадцатом году. Чтобы не случилось подобного в рейхе, мы и проводим по отношению к евреям особую политику.
А вот немец, веривший фюреру, в лагерь не попадал. У Сталина же, на которого русские едва ли не молились, верноподданные в умопомрачающем количестве сидели за колючей проволокой, если не были расстреляны до того.
Почему так поступал Сталин, а фюрер многое знал из того, о чем якобы не подозревал остальной мир, Гитлер не мог постичь, ибо беспримерная жестокость Сталина борьбой за власть давно уже не определялась.
Фюрер поверил кремлевскому тирану лишь однажды: когда Розенберг и Молотов подписали 28 сентября 1939 года Договор о границах и дружбе. Гитлеру показалось: Сталин удовлетворился половиной Польши. И 23 ноября 1939 года фюрер сказал, выступая перед генералитетом в берлинском Гранд-паласе, о том, что спокоен за положение на Востоке.
Только не прошло и недели, как начался советско-финляндский конфликт… Сталин играл не по правилам. Он как будто бы соглашался на предложенный ему фюрером раздел мира и даже предпринимал шаги, ориентируя Генеральный штаб Красной Армии на Ближний Восток в зиму 1940/41 года, об этом в Берлине было известно! Но определенного ответа от него Гитлер, предложивший СССР стать четвертым в союзе Рим — Берлин — Токио, так и не дождался, хотя в ноябре 1940 года Молотов в принципе против такой возможности не возражал. Поэтому-то Бисмарк и раздражал Гитлера своей прозорливостью. Он понимал, как прав «железный канцлер», и убеждал себя, что у него, Адольфа Гитлера, не было альтернативы, на которую мог рассчитывать Отто фон Бисмарк.
…Первого июня 1942 года фюрер приехал в украинский город Полтаву. Здесь разместился штаб группы армий «Юг», которой командовал фельдмаршал фон Бок. Гитлеру хотелось лично, находясь в войсках, увидеть, как развиваются события, предусмотренные директивой, подписанной им 5 апреля.
— Милейший фон Бок, — сказал фюрер фельдмаршалу за ужином в тесном кругу особо доверенных лиц, — на вас я возлагаю особые надежды. Если мы не возьмем до осени Майкоп и Грозный, я буду вынужден компромиссно закончить эту войну.
— Мой фюрер, — спокойно и уверенно ответил командующий, — немецкие солдаты полны решимости идти вплоть до Баку и Тегерана. А потом и дальше — в Индию.
Фюрер рассмеялся.
— Подумать только, — сказал он, подкладывая себе большой кусок торта, изображавшего Кавказские горы, — в сороковом году я предложил Индию, эту жемчужину британской короны, Сталину! Теперь он остался и без Индии, и без России…
Торт был отменного вкуса, и это обстоятельство обострило хорошее настроение Гитлера.
— Не давайте русским отходить, фон Бок, — напомнил он фельдмаршалу. — Главная задача, ваша не только в том, чтобы выйти к Волге и Каспию, но уничтожить Красную Армию, физически уничтожить, фельдмаршал. Чем больше мы убьем русских солдат в этом году, тем меньше нам придется убивать в следующем. Впрочем, я надеюсь, что уже к концу летней кампании Сталин поймет, что проиграл, и начнет переговоры о компромиссном варианте. И я пойду на него при условии, что к западу от Урала рейху не будет угрожать никакая армия.
— За минувший год русские многому научились, мой фюрер, — осторожно заметил фон Бок.
— К сожалению, — согласился Гитлер. — Но ведь и для нас истекшее время не пропало даром. Вспомните ноябрьские разговоры в прошлом году, фельдмаршал. А панические намеки на судьбу Великой армии Наполеона в декабре?.. Мне пришлось лично вмешаться в дела восточного фронта, взять на себя командование сухопутными войсками вермахта вместо струсившего Браухича, принять чрезвычайные меры против неустойчивых солдат и офицеров. И что же? Мы снова наступаем, огромные успехи в Крыму и под Харьковом, а вы сами, фон Бок, мечтаете об Индии!
44
У Марьяны Караваевой добавилось новых забот. Поначалу, когда молодая женщина поняла, как изменилась теперь для нее личная ситуация, уверилась в том, что не ошиблась, ее охватила радость, быстро сменившаяся беспокойством. Конечно, она может некоторое время скрывать беременность, пока не станет явным ее положение. А потом? Марьяна знала, что в таких случаях женщин по решению медицинской комиссии демобилизуют. Тем более, что у нее уже есть двое ребятишек.
Родить дитя от любимого — такая радость! А муж он ей или фронтовой друг, какое значение это имеет? То, что затеплилось теперь в ней, — плод необыкновенной любви. Она расцвела там, где царят разрушение и смерть. Редко кому достается такой дар, а вот им с Олегом достался.
Надо было сказать об этом кому-то, ведь довольно редкое для переднего края событие… Только вот не хотелось, чтобы подумали, будто решила она покинуть медсанбат в трудные дни, прежде чем все выйдут из окружения. Но делать нечего, необходимо кого-то поставить в известность, поскольку зародившаяся в ней жизнь делала ее, старшину медицинской службы, менее боеспособной, и воинский долг Марьяна могла в скором времени исполнять уже с некоторой недостачей.
Признаться Марьяна решила доктору Смолиной, Тамаре Николаевне, женщине надежной и не старой, двадцати девяти лет от роду.
— А что, — сказала военврач Смолина, — вполне законное дело. Когда двое любят друг друга, появляется третий.
— Не ко времени вроде, — несмело возразила Марьяна. — Сама ноги еле-еле таскаю…
— Ничего… Скоро нас выведут отсюда, тогда попросишься в госпиталь работать, там полегче. А срок подойдет — на законном основании отправишься домой.
— Только Ососкову ни слова, — попросила Караваева. — У командира и так хлопот выше головы, на меня сил уже не хватит.
— Договорились. Молчу как рыба. Пойдем глянем того лейтенанта, кого на газовую определяли.
Этого лейтенанта доставили с запущенной раной на правой голени. Ее обработали, но рана была плохая, старший хирург приказал держать на контроле. Парня разместили по возможности отдельно: газовая гангрена вещь заразная. Ногу лейтенанту смазали выше того места, где разворотил ее осколок, и перевязали не туго шелковой нитью — для контроля.
Сейчас Тамара Николаевна подошла к раненому, откинула одеяло, чтобы проверить: не отекает ли поврежденная конечность. Марьяна сразу увидела, как врезалась в тело шелковая нитка и вздохнула. Бедняга! Такой молоденький — а уже калекою… Под пальцами Смолиной, нажавшей на вздувшуюся поверхность голени, раздался характерный, такой знакомый Марьине хруст. Сомнений не было… В просторечии — «антонов огонь», для медиков — газовая гангрена. Надо ампутировать. Но Смолина такое решение в одиночку принять не могла, только консилиум из трех врачей, куда обязательно входил комбат или комиссар.
Вот и сейчас, осторожно закрыв ногу, Тамара Николаевна показала Марьяне взглядом на выход. Позови, дескать, Ососкова и. еще кого там сумеешь найти. Парень в сознании был, беспокойно переводил глаза с военврача на сестру.
— Доктор, — заговорил он скороговоркой, — спасете мне ногу? Доктор, спасете мне ногу? Доктор…
Фразу эту лейтенант повторял без паузы, будто действовал в нем некий органчик, в голосе не было эмоциональных оттенков, слова он произносил механически, бесстрастно, и от этой безликости звучали они особенно жутко. У Марьяны закружилась голова, она медленно направилась прочь, не расслышав, что Тамара Николаевна ответила несчастному.
«Ничего, — мысленно утешила его, — лишь бы ты выжил… И без ноги можно, протезы у нас хорошие делают. Только бы тебя вывезти отсюда». На мгновение пришла и другая мысль: «А ведь никто из нас не выберется из этого болотного ада… О чем ты думаешь?! — тут же сурово одернула себя Марьяна. — О нас заботятся командиры и лично товарищ Сталин. Стыдись, подружка! Разнюнилась… Ты теперь за двоих в ответе».
За операционной палаткой Караваева увидела комбата Ососкова, который разговаривал со старшим хирургом Казиевым, направилась к ним, но когда оставалось обогнуть брезентовый угол, на нее накатило сиреневое облако. Ноги стали ватными, будто без костей, подогнулись, и старшина едва сумела добраться до ближайшего снарядного ящика.
Облако из сиреневого стало малиновым, и Марьяна испугалась, что потеряет сознание. Тогда все и обнаружится… «Этого нельзя допустить, — твердила она себе, усилием воли отгоняя нахлынувшую слабость. — В обморок упасть я не могу, не имею права! Пройдет, сейчас пройдет… Держись, Марьяна, ты ведь сильная, держись!»
